Факультет патологии - Александр Минчин

— Что ж тебя заставило вернуться, после удовольствия-то…

— Твой нос, я ведь никогда ничего зря не упоминаю, — он мне ужасно понравился.

Я гордо приосанился, лежа.

Она коснулась поцелуем меня, недолгим.

— Ну и еще одна вещь…

— Какая?

— Я уже мечтала, чтобы ты обнял меня, и безумствовала, неужели мы больше не поцелуемся… Мне тот поцелуй самой очень понравился…

На сей раз она ложится на меня. Я знал, что существуют женщины, но что такое чудо, я не знал.

— Дай мне сигарету из сумки, пожалуйста. Я встаю и подаю ей сумку.

— А почему ты сам не достал?

— Я никогда в чужие сумки не…

— Но я же тебя сама попросила, значит, можно.

— Это не важно.

— Ты странный, но мне это нравится. Только мне еще не хватало влюбиться в тебя… — она вынимает пачку в кожаном женском портсигаре, очень изящном. Я достаю зажигалку и нажимаю на клавиш сбоку трубочки, мягкий ровный пламень вспыхивает бесшумно.

Она предлагает мне сигарету, но я не хочу сейчас, я полон чем-то другим.

— Ум-м, откуда у тебя такая зажигалка, это же «Ronson» по спецзаказу для дипломатических посольств. У Джима такая же.

Я дергаюсь.

— Наташ, мы не будем проводить сравнительно-исторический анализ параллельного или рознящегося исследования. Хорошо? Пожалуйста!..

Она запинается, вернув мне ее быстро.

Больше она со мной ни о каких вещах не говорила и не заговаривала, впечатление, что они вообще не существовали для нее. Да так и было.

— Прости, — глухо сказала она.

— Пожалуйста.

Я какой-то ненормальный, но на меня уже давил он. Я нарушил свое еще одно, очередное правило, после Натальи: никогда с замужними женщинами не встречаться, но здесь все было иное, и по-другому.

Фонари улицы отбрасывали нечто, как свет, дающий возможность видеть в комнате, где лежала на кровати она и курила.

Я взял ее плащ и повесил нормально, он мне нравился, ткань какая-то необычная и мягкая была, и она ей шла.

— Ты голодная?

— Нет, что ты, я до утра не хочу выходить, когда еще так будет…

Я улыбаюсь ее вспугнутому голосу.

— У меня здесь есть, никуда ходить не надо.

— Где, я даже не видела?!

Несколько бутербродов, оставшихся с вчера, масло, плавающее в чашке с водой, чтобы не испортилось, какие-то вкусные пирожки и два громадных больших апельсина. (Я люблю апельсины.) Мне стыдно, что у меня нечего есть.

— Наташ, мне стыдно, что у меня нет ничего, но я не знал, что ты будешь… в гостях у меня.

— Что ты, это не важно. Я буду есть то же, что и ты. Не обращай на это внимания. Иди сюда.

Это тоже мне напоминает, как говорила Наталья: я буду есть то, Санечка, что и ты. Но они разные совсем, абсолютно. Наталья более царская, нежная, женственная, что-то трогательно-материнское было. А эта Наташа резче, лицо француженки, с немного подрезанными скулами, и волосы только до плеч, — и резкая, и мягкая, и властная и покорная, и подросток и женщина, неуловимо. (Что я делаю, я кощунствую: я сравниваю женщин.)

— Иди сюда… Я иду «сюда».

Потом она чистит и ест большой апельсин, один из двух, и кормит меня, так трогательно. А потом — мы не выходим из моей комнаты еще два дня…

В институте я появляюсь утомленный, уставший и вялый. На лекции я сразу засыпаю, и никто не будит меня.

— Саш, ты где был? — Билеткин же не переживет, если меня не разбудит. Все-таки.

— У Кастро на Кубе, — говорю я. На свою голову.

И тут он заводится, что он только не льет на голову проклятого бородатого партизана. Подходит Юстинов и спрашивает:

— Ты о ком это, Билеткин?

— О Кастро, — говорит тот.

— О Кастро?! Я тебе вообще гениальную историю расскажу: этот же человек маньяк, баб страшно любит, вот как Сашка, например…

Я улыбаюсь, у Юстинова иногда хорошее чувство юмора.

— Каждый день человеку нужна была новая баба. И конечно, когда кто, какой ансамбль, группа, артисты приезжали, пожалуйте-извольте — новую девочку. И вот приезжает ансамбль Моисеева на Кубу, гастроли три дня. После первого отделения к Игорю подходит адъютант Фиделя и приглашает в ложу правительства. Они с отцом друзья, Игорь сам ему рассказывал. Заводят его, они приветствуют друг друга, тот выражает свое восхищение мастерству, стилю (понимал, значит), а потом адъютант отводит Игоря в сторону и показывает фотографии, уже сделанные в первом отделении, готовые, все дела; фотографии две, и говорит, что товарищ Кастро-председатель хотел бы пригласить на ужин обеих и провести время после выступления. Ну, Игорь все эти дела тонко знал, и какой ужин, и какое время.

Посмотрел на карточки и говорит:

— Эту пожалуйста, а это — моя дочка.

Так и не дал. Она у него в ансамбле пляшет. А батя мой его спрашивает: Игорь, ну а что, если бы международный скандал был, ты ж Фиделя знаешь: что ни попросит — всё дают? Игорь отвечает:

— Да положить мне на все их народы, я ему еще дочку свою не клал.

История нам с Билеткиным очень понравилась.

— Очень в духе строящегося коммунизма, — говорит Билеткин, — мое — мое, и твое — тоже мое. Только скомандуй, и все принадлежит — народу.

Юстинов ушел, его Ирка звала. Я смотрю на Билеткина туфли, и ужас охватывает меня.

— Борь, поехали ко мне домой, там сейчас никого нет, я тебе туфли светлые дам, у меня есть, я их не ношу. Быстро.

Мы едем на автобусе № 132, он как раз от наших институтских мест идет к Киевскому вокзалу.

— Саш, а ты чего, дома не живешь? Я звонил несколько раз, мама говорит, что тебя не бывает сейчас дома.

— Нет.

— Почему? — спрашивает он.

Почему я не живу дома? Это сложный вопрос. Отец достал меня уже до невозможности своими попреками, поучениями, замечаниями, недовольствами. Ему все во мне не нравится: и как я вилку держу, и как я ем, и что ложку в стакане, когда чай пью, оставляю, и лежа читаю, и мало занимаюсь, и что я себе думаю, кто из меня получится, или я «всю жизнь на его шее висеть собираюсь», — а доброе дело сделать от меня не допросишься. И еще тысячи вещей подобного рода, а спать на кухне у газовой плиты я уже физически не могу, а спать с мамой, с папой в комнате трудно (и вроде ненормально: негигиенично), так как у каждого свои привычки, желания, хотения, процессы. Они спали всегда раздельно. А я не мог под каждого подстраиваться. Спал на кухне, лишь бы хоть какую-то отдельность обособленную иметь. К тому же я читал очень много и еще больше оставалось, не успевал все, не хватало дня и времени, и я поздно засыпал, обычно с книгой в кровати. Но ушел я из дома без скандалов, спокойно объяснив, что не могу больше так, но обид, как раньше, у меня никаких нет, претензий тоже. Это не разрыв, я буду звонить, приезжать.