Факультет патологии - Александр Минчин

Я смотрю и не верю своим глазам.

— Я тебя полтора часа прождала.

— Как ты запомнила, где я живу? — Я стою и совсем обалдевший смотрю на нее.

— Это единственное, что тебя волнует, а то, что ног у меня нет и подо мной, тебя это не касается?

— Но я же не знал, что ты придешь…

— А если б знал, — сверкают глаза, — где это ты был так поздно?

Мне нравится эта сцена.

— На занятиях… у нас семинар по зарубежной литературе был…

— С каких это пор ты стал таким прилежным учеником? Я заезжала в одиннадцать часов в институт, тебя там не было.

— Я уезжал домой… Мальчика одевал.

— Какого мальчика?! Уже мальчика. Что ж ты снимал с него тогда!

И вдруг она прыгает на меня и обнимает и стискивает сильно, не выдержав роли обиженной.

— Наташ, молоко раздавишь, — только и верещу я. Но уже поздно, она зацеловывает мое лицо, и небо в моих глазах вдруг кружится, а потом — уплывает.

И вдруг я слышу «крык», я вовремя отталкиваю ее и успеваю сам. Лопнувший пакет молока падает на землю, обрызгивая только ноги нам. Все-таки у меня осталась еще какая-то реакция от волейбола. Гордо думаю я, мне это важно.

— Наташ, я же говорил, — и улыбаюсь, как дурак, не могу сдержаться.

И вдруг она футболит его ногой, концом изящного сапога так, что он летит переворачиваясь. И, неожиданно опомнившись, хватается за голову:

— Ой, это был твой обед, да?

Я улыбаюсь и ни слова не могу сказать. Она бежит и быстро приносит его обратно.

— На, пожалуйста, — и молоко течет струйками из ее рук. Какие руки у нее.

— Наташ! — только и говорю, сияя, я.

— А, да, — и она бросает его обратно, — ты очень расстроился, — и ее глаза, с искрой, вопросительно смотрят на меня. И бровь замерла в ожидании. Ох, эта бровь!

Как тульский самовар сияю я начищенными боками и молчу.

«Кусок дурака, — картина называется, — дебильного».

— Но ты не расстраивайся, я тебе много всего принесла, — она оглядывается, и тут я вижу позади нее громадный пакет с ручками, как большая сумка, и на нем что-то не по-нашему написано.

— У тебя ничего больше нет в руках лопающегося, бьющегося или ломающегося?

— Нет, — говорю я.

И она повисает на мне снова и сжимает в объятиях. Мы целуемся. Проходит пять минут, она отрывается.

— А чего ты молчишь все время?

— Что ты делала весь день? — Господи, прошел всего лишь один день, не полный, а кажется — вечность.

— Поехала в общежитие, переоделась и сразу стала тебя искать, уже не могла, хотела увидеть. Но тебя в институте не было, потом я убивала время у подруги дома, что-то слушая и кушая, потом сама готовила, купив все; и вычислила, что уже после якобы «занятий», хотя бы часами к двум, ты появишься обедать или что-то делать. Приехала в два часа и жду тебя.

— Прости, мне очень неудобно.

— Так где ж ты был?

— Мальчика переодевал…

Она смеется.

— Я серьезно.

— Хочешь, чтобы я уехала, — вдруг очень ясно спрашивает, — может, я неправильно сделала, что приехала. У тебя свои планы, я мешаю им.

— Конечно, — моментально подстраиваюсь я, — тебе лучше уехать.

Она молча, ни слова не говоря, поворачивается, делает красивые шаги (неужели отрепетированно, думаю я, нет, это природная грация), и почему мне всегда плохо думать надо, берет сумку, подходит и открывает дверь подъезда.

— Наташ, а уезжать в другую сторону, — говорю я, и мы вместе смеемся. Господи, какая же она умница, бесподобная. Но тайна эта умрет во мне. Женщина — тонкий инструмент, воспитания требует — настройки. Так что не пропусти мгновения, настройщик! (Глупые размышления, кстати. Вам не кажется? Но все в жизни глупо.)

— Только тише, — уже в подъезде говорю я, — сначала один войду, потом тебя заведу.

— Твоих соседей нет, они уехали в Подольск на два дня, к родственникам.

— Ты уже и моих соседей знаешь?!

— Конечно, если я приходила и поднималась три раза.

В душе у меня сладко, звонко отдается.

— А когда они выходили полчаса назад, то просили передать.

— Что же он тебя не впустил, дебил? — Сосед у меня кретин низкорослого типа, бывший боксер.

— Говорит, что я не знакомая ему и к тебе много тут всяких ходит… А всех пускать невозможно, он не может.

— Наташ, ты меня на этом не лови, ты меня на этом не поймаешь. Я же знаю, что сюда ко мне ни одна не пришла, у нас с ним договор, перед тем 303 как я въезжал, был. Ни одной женщины.

— А я как же? — Она смеется.

— Ты другое дело, — говорю я. — Ты — недоговоренная была…

Я помогаю ей раздеться, снимая ее плащ.

— Какой ты галантный, я даже не знала. — Искорки бегают в глазах.

— Это случайно, право, не обращай внимания. Я исправлюсь, обещаю.

— А, это другое дело. А то уж я подумала, что ошиблась, и тебя не узнала…

— То ли еще узнаешь, со мной пообщаешься, — шучу я, сваливая булки на стол.

— Что же я узнаю то? — Ее лицо близко у моего лица.

— Ну…

— Помолчи. Я весь день хочу тебя…

Мы на что-то опускаемся. Я не разбираю, на что…

Кушаем мы, конечно, потом. Но это было прекрасно.

— Кто тебя научил так бесподобно готовить?

— Нравится?

— Очень вкусно.

— Мама, она большая мастерица. Отец только ее кухню признавал, никогда в доме никому из поваров не давала готовить, эта привилегия была в ее руках.

— Как ты о них узнаешь? Или справляешься? Она вдруг грустнеет, и голос ее поникает мгновенно.

— Почему ты спросил? Я не думала, что ты помнишь.

— У меня память уникальная. Ответь.

— Ты первый, кто за все время спросил… Через тетю, она письма присылает, и мы перезваниваемся. По-моему, я уверена, и они все через нее узнают. Я всегда ей много рассказываю, чтобы больше знала.

— Ты… любишь их?

— Конечно. Это единственное, что есть в мире у меня.

Я не удержался, я вообще несдержанный.

— А… — Я не назвал, запнулся.

Она не сделала никакого вида и никак не отреагировала. Хотя я знал, что она девочка умная.

— Я хочу с тобой выпить. Привезла маленькую бутылочку грузинского вина, пожалуйста, оно очень вкусное.

И тут же вынула ее из пакета, как из волшебного.