Корона скифа - Борис Климычев

— Значит, вы научились прочитывать волны человека. И вы можете читать чужие мысли?

— Ну, нет! Вы уже хотите принять меня на работу в полицию? Чтобы я раскрывал тайные мысли преступников?

— А что? Мы бы вам хорошо платили! — усмехнулся Шершпинский.

— Боюсь, что я бы вас разочаровал. Прочесть то, что таится у человека под черепной коробкой я пока не в силах. Могу уловить настроение, но это могут делать многие люди, особенно женщины, у них кожа тоньше, они чувствуют лучше нас, мужчин.

— Вы можете ли вы на расстоянии влиять на людей?

— Пока нет. Но в принципе, и этому можно научиться.

— А на большом расстоянии?

— Со временем можно будет влиять и на очень большом расстоянии. Вы же не удивляетесь тому, что написанное в Петербурге, вы в тот же день можете читать в Томске. Телеграф и аппараты Морзе сделали это возможным. Люди научились передавать сигнал далеко-далеко. Научатся они передавать далеко и свои собственные биологические сигналы. Уже теперь есть люди, которые умеют делать это. Колдуны всякого рода, это ведь не только шарлатаны. Среди них есть одаренные природой люди.

Шершпинский невольно подумал о Полине.

— Себя вы к таким одаренным не относите? — спросил он Давыдова.

— Отношу. Но я занят более важными научными проблемами. В одном из своих стихотворений я пишу об этом.

Давыдов стал в позу и продекламировал:

Уже приблизилась пора,

Когда из сени потаенной

От инструментов и пера

Я мог явиться в мир отсталый

С плодом науки небывалой.

— Гм. Стихи неплохие. Вы очень умный человек. Но всё же вернемся к воздействию на людей.

— Воздействие? Говорят, гипнотизму можно научиться. Но всё же сильнее природные силы.

— Значит, вы можете влиять на людей на расстоянии?

— Мне некогда развивать это направление. Я занят больше аэронавтикой. Вот, что занимает всё мое время. Лечение людей лишь дает средства для занятий аэронавтикой. Меня даже мужики здешние зовут "еронавтом", мне это лестно.

— Я бы всё же советовал заняться вам гипнотизмом.

— Ага! Вы всё же мечтаете переманить меня в полицию!

— Мы были бы счастливы иметь вас своим сотрудником. Но мы понимаем, что на научной ниве вы получите более богатый урожай. Интересно было побеседовать. Если, не дай бог, заболею, лечиться приду только к вам.

Шершпинский встал. Давыдов спросил:

— Роман Станиславович, может приказать подать вина или чаю? На улице

мороз.

— Днем я обычно не пью вина. И карета у меня теплая. Интересно было посмотреть на ваши научные приборы. Благодарю вас!

— Заходите, Роман Станиславович!

— Непременно!

Шершпинский удалился. Проводив его до двери, Давыдов вернулся в комнату в раздумье. С чего это полицмейстер пожаловал? Поверять жалобу врачей? Но он бы прислал своих церберов. То ли правда? любопытствует?

Шершпинский же думал о том, что зря потратил время на визит. Нет, этот ученый не сможет заменить Полину. Даже если бы он имеет те же способности, что и она, его не так просто заставить. Нет, надо договариваться с Полиной! Любой ценой! Она должна ему помочь!

Карета быстро примчала домой. Открыв дверцу кареты, Шершпинский увидел во дворе переминавшихся на морозе дворовых людей. С балкона свисал длинный шелковый шнур, на нём висела монтевистка Полина. Голова её была неестественно повернута набок, на лицо садились снежинки, и не таяли.

В последнее время Роману Станиславовичу часто снился почему-то один и тот же сон. Будто он с тяжким трудом взбирается на отвесную скалу. Подтягивается на руках, выискивая ногами, обо что бы опереться. Глаза заливает пот, члены немеют, верхушка скалы близка, там есть площадка, где можно отдохнуть. Он протягивает руку и… срывается вниз.

Сколько раз просыпался он в холодном поту. Ощупывал себя, убеждаясь, что жив, цел, слава богу. А на душе было гадко, словно поел чего из выгребной ямы.

А всё это было потому, что приехала комиссия из Петербурга. Пятеро. Надменные. С ним держатся строго официально, да и с Германом Густавовичем тоже.

Каково господину губернатору? Под него подкапываются, а он вынужден был им выделить в губернском управлении две просторных комнаты. Дали им лошадей, экипажи, возниц, посыльных. Копайте, дескать, под нас, чего там!

Правда, Роман Станиславович расстарался, чтобы все кучера, посыльные были людьми Евгения Аристарховича. Ежедневно докладывают Шершпинскому, где побывали приезжие, с кем встречались.

Герман Густавович предлагал приезжим жить у него в особняке. Отказались. Пригласил послушать музыку. Отказались. Жить остановились в гостинице "Европейской". Пусть! Там все горничные и половые служат Шершпинскому и Евгению Аристарховичу. Уж пришлось пристроить туда своих людей.

А всё же тревога нарастает. Тяжко, муторно. А тут еще Полина вытворила такое! Не зря говорят, что где тонко, там и рвется. Лучше бы шнур этот злосчастный оборвался, на котором она повесилась.

Пришлось Роману Станиславовичу постараться сгладить неприятное впечатление. Первое, пустил людей на базар, чтобы рассказывали, что вот родственница полицмейстера, пошла на балкон, бельё снимать, да запуталась в веревке, упала с балкона. Несчастный случай.

Вызвал он Моисея Гельмана владельца похоронного бюро:

— Похоронить по первому разряду!

И было действо. Шли похоронные служащие, в одетых поверх пальто позолоченных ливреях и, несмотря на мороз, в цилиндрах. Впереди шел мальчик с крестом, затем другой — с иконой. Оба они тоже в ливреях, в белых шерстяных чулках, и в цилиндрах.

Лошади черные, гладкие, с наглазниками, словно глаза их были обведены белым. Шесть лошадей запрягли цугом, они и тянули колесницу, некий балдахин с четырьмя витыми столбами, с куполом и крестом на крыше. Золотые покрывала спускались до земли, касаясь её пышными кистями. На высоком черном одре стоял лакированный саркофаг с львиными ножками. Лошади пугались, и взмахивали черными султанами.

Затем шли: седенький дьячок с дымящимся кадилом, хор певчих, факельщики в черных одеждах, белых чулках и перчатках.

Затем ехал длинный поезд черно-золотых карет. Шли в процессии переодетые полицейские, агенты. Потом ехала двуколка, с которой разбрасывали еловые ветви. И получилось внушительное зрелище.

И в церкви, и на кладбище нищим подавали с необычайной щедростью. И Шершпинский плакал искренне и горько.

После многие его даже жалели. Вот, содержал дальнюю родственницу, а умерла, так такие пышные похороны закатил! Сердечный всё-таки человек!