Время горящей спички - Владимир Крупин

Было видно, как внутренность церкви освещается все сильнее, это зажигались все новые свечи. Паша решительно развернула меня по направлению к свету и стала толкать через церковный порог.

«Прошли времена, остались сроки», — это так бабушка Лиза говорит.

Стала она так говорить, когда заметила, что в ее «годовой» лампаде стало больше масла. То есть не больше масла, а его стало хватать на большее время. Раньше лампаду заправляли на Пасху, и она горела до следующей Пасхи, ровно год. А сейчас масла наливается столько же, а лампада горит до Вознесения, то есть еще больше месяца. Какой отсюда вывод? Отсюда бабушка выводит, что времена сократились, ускорились, все начинает торопиться к концу света.

В этом с бабушкой согласен ее внук Сережа, а также бабушкин «допотопный», как она говорит, знакомый, старенький отец Ростислав. Он уже не служит, живет недалеко и потихоньку, с палочкой, приходит в гости.

Они сидят с бабушкой за многочасовым чаем и вспоминают прошлую жизнь. Сережа сидит тихонько и слушает старичков — и приходит к такой мысли, что раньше жить было тяжело, но хорошо, сейчас жизнь стала легче, но тяжелее. Как так? А вот так.

— Раньше, сестричка, — говорит батюшка, — служишь литургию и не знаешь, дадут ли слуги антихристовы дослужить. Но уж зато и знаешь, что Христос во всех твоих прихожанах, а сейчас служишь-служишь, а потом своих же прихожан на каком-нибудь дьявольском сборище видишь.

— Грех на них, — успокаивает бабушка Лиза. — Уж нам с тобой за землю не надо держаться, нам на небо со страхом взирать.

— Сгорит, сгорит вся земля, — говорит батюшка и с трудом поднимается. — А проводи-ка ты меня, раб Божий Сергий, до обители отца Виктора.

Сережа этому рад-радехонек. Обитель отца Виктора — это большая квартира в большом доме. Но какая бы ни была квартира, она, конечно, мала для семейства батюшки. В ней столько людей, что Сережа не смог их ни разу сосчитать. Даже детей, не говоря о взрослых. Жена отца Виктора, попадья матушка Зоя, называет семейство табором, а отец Ростислав — колхозом.

Отец Ростислав часто останавливается, но на встречные лавочки не садится: потом тяжело вставать. Стоит, одной рукой опирается на палочку, другой медленно сверху вниз проводит по седой легкой бороде. Ласково глядит на Сережу.

— Ты ко мне на могилку приходи. Посиди, помолись. Батюшкой будешь, панихидку отслужишь, а то и так навещай.

— Еще бы! — говорит Сережа.

В доме отца Виктора как в «саду Могоморы». Это выражение матушки Зои. Детей у них уже перевалило за десяток. Все тут есть: и Ваня, и Маша, и Гриша, и Владимир, и Екатерина, и Надежда, и Василий, и Нина… всех не упомнишь. Шум, крик, стычки.

Матушка жалуется отцу Ростиславу, как ей достается.

— Молись, — говорит отец Ростислав. — Большие труды — великая награда.

— Когда мне молиться-то, когда? — восклицает матушка. — Отец Виктор безвыходно в храме или на требах, по старухам ходит, избаловал их, могли бы и в храм приползти.

— Матушка, не греши, не греши! — торопливо перебивает отец Ростислав. — Муж твой, венчанный с тобой, вельми зело большой труженик. А Богу молиться всегда время и место. Ты ведь небось от плиты не отходишь?

— Цепями прикована!

— И молись! И картошку небось чистишь?

— По ведру!

— Ну вот. Ножиком нажимаешь, картошку повертываешь и говори: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…»

Тут они, привлеченные ссорой, идут разбираться, в чем дело. Конечно, дети не поделили игрушку.

— Лежит — никому не надо, — говорит старенькая бабушка, мама батюшки. — А как один взял, другому именно ее и надо.

Батюшка Ростислав терпеливо объясняет обступившим его детям:

— Силой, конечно, можно отобрать. Но на всякую силу есть другая сила. На пистолет — ружье, на ружье — автомат, на автомат — пулемет, на пулемет — пушка… Но это не сила, а дурь. А есть сила — всем силам сила. Какая? Это смирение. Хочется тебе поиграть, а ты скрепись, перетерпи, уступи. Смирись. И победишь терпением. Вот сейчас проверим. Нина, ты ссорилась? Из-за какой игрушки? А, из-за этой машинки. С кем? Как тебя зовут? Вася? Беритесь, тяните, как тянули. Так. Кто сильнее? Вася. А у кого смирение?

— У Васьки, у Васьки! — кричит Нинка.

— Вот он, женский характер, — говорит отец Ростислав. — Быть тебе, Нина, регентшей.

Передав отцу Виктору поклон, Сережа и отец Ростислав идут на улицу. Сережа обнаруживает у себя в кармане конфету, а отец Ростислав — пряник.

Сережа провожает батюшку и возвращается к бабушке Лизе. Она вяжет ему носочки. Вяжет, нанизывает на спицы бесконечные петельки и шепчет при этом: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй»…

Никогда не забыть, как я был на отпевании художника Р. Не могу назвать его фамилию — живы его потомки. Да и не важна тут фамилия. Отпевали грешного раба Божия. Все мы грешные, а у него перед самой кончиной добавился вот какой грех — он изменил жене и полюбил молодую художницу Ольгу. Своя жена, Ирина, тоже была художницей. Они прожили вместе огромную жизнь, испытывали такие лишения и страдания, что удар от измены мужа Ирина восприняла как смертельный. Тем более он сказал, что считает непорядочным скрывать свое увлечение.

О, это было не увлечение. Эти страшные утренние часы, когда он собирался уходить из дома. Как он намывался, набривался, наглаживался, начищался, как врал, для утешения, про какие-то комиссии в Академии художеств, про какие-то советы по работе с молодыми.

Конечно, такие нагрузки не могли пройти даром, и он, к огромной радости Ирины, заболел. Она делала все, чтобы его не увезли в больницу, ибо дома он принадлежал только ей. Она сутками не отходила от постели, прикрепляла к стене над ней плакатики, например: «Болезнь входит в человека пудами, выходит золотниками». Изводила деньги на гомеопатов и травников. Но он не только не исцелялся — становился все изможденнее, и не просто худел, а даже чернел. Лежал, ничего не говорил, и жена видела, что он думает об Ольге. Вскоре она и Ольгу увидела. У подъезда столкнулась с молодой женщиной, заплаканной и худой, отчаянно глядящей на окна их квартиры на втором этаже.

Между тем, жалея его, взрослые дети и внуки настояли, чтобы его забрали в больницу. На счастье Ирины, там был карантин, то есть никого из посетителей не пускали по случаю эпидемии внеочередного гриппа, а уж сама Ирина могла пройти через каменные стены. Она их прошла, надела белый халат и стала дежурить у больничной койки мужа. Он лежал, отвернувшись к стене. Только однажды произнес:

— Я думаю, я знаю, ты — умная женщина. И сделай так, чтобы я вспоминал тебя с благодарностью.

Она все прекрасно поняла. Она вышла во двор больницы, где на больничной скамье дежурила Ольга и молча подала ей пропуск и белый халат.