Часы, идущие назад - Татьяна Степанова

– Потому что захотела.

– Помните, о чем я вас просил?

– Да.

Катя вдруг поняла: Анфиса никогда не расскажет им о том, что в действительности произошло между ними там, наверху, на башне с часами.

– Там же в кадрах все, идиот! – злобно и как-то жалостно воскликнул полковник Гущин. – И про отца твоего, и про мать. И про деда.

– И про папочку, и про дедушку. Я почти уверен, что фотографии – все, кроме двух последних, – они всегда, с самого начала, были в нашей семье. Наследство деда. Папочка просто добавил к этой коллекции недостающие, украл из архива, когда возможность выпала. Я про фото ничего не знал. А Петька… Петруша, брат мой, он, наверное, получил их в наследство. А когда с долгами за кокаин приперло, решил расплатиться. Опять же я этого точно не знаю, но думаю, что с фотографом Ниловым все было именно так, как он сказал. – Первоцветов смотрел только на Анфису и обращался к ней. – Как фотки попали в наше семейство? Обычное дело – экспроприация. Мой дед Петр Кучин – он был кучером здесь, в Горьевске, у Шубниковых и потом у Бахметьева. Катал его на рысаках. А сразу после революции, в январе восемнадцатого, стал начальником губернской ЧК. Вы все спрашивали, интересовались: а что с ними стало, с этими людьми? Куда они делись? Так вот, про Игоря Бахметьева я вам точно скажу, куда он делся в январе восемнадцатого. Оттуда – сюда, – Первоцветов указал подбородком на башню и вниз на асфальт. – Мой дед Петр Кучин, его бывший кучер, ставший чекистом, затащил его на глазах у фабричных рабочих туда, наверх, выстрелил ему в затылок и сбросил тело вниз. Расстрелял как эксплуататора трудового народа, именем революции. Они много чего вместе повидали с барином-фабрикантом, а потом он его шлепнул из «маузера», когда время… другое время в стране настало. Здесь, в Горьевске, сейчас все ахают: Игорь Бахметьев музей городу подарил, больницу построил, хотел строить чуть ли не театр, его отец железную дорогу провел, водопровод, канализацию. Куда же они все делись – благодетели? А вот куда: с пулей в затылке – сюда, вниз с башни. Казнь именем революции. Это я должен был вам сказать? В этом признаться? В тридцать седьмом, как дедуля папочке рассказывал, когда арестовали его первую жену, когда ее допрашивали на Лубянке, он сидел в соседнем кабинете. Ее насмерть забили палкой на допросе, все признания добивались, что она троцкистка, враг народа. А она с дедулей в браке прожила тридцать лет. Она тоже отсюда, из Горьевска была, горничной служила у Шубниковых. Они много чего вместе повидали. Она была наполовину глухой, у нее ухо было изуродовано. Так дедуля – это известный исторический факт – не только за нее не заступился, он на нее донес как на врага народа. Фотографии к нему наверняка во время обыска, экспроприации в особняке Шубниковых попали. Оставил себе на вечную память. А папочка мой… Он вполне мог выяснить их ценность – мол, несколько снимков самой Мрозовской сделаны, остальные ее рукой подписаны. Это же деньги! Можно продать. Так и братан мой, Петя, считал.

– Ты с братом контакты поддерживал? – спросил Гущин.

– Редко. Мы с ним встретились на похоронах отца. Он с отцом ведь остался. А я с мамой. Она нас забрала сразу, после того как… Да, и это вам рассказать надо. Хотите послушать, да? Молотова чистую правду сказала насчет Маргариты Добролюбовой, мой папаша ее изнасиловал жестоко. Это я сам видел, на моих глазах случилось.

– Как же это?! – ахнула Катя.

– Мне было пять. Петьке десять. Он потащил меня за самогоном в садовый домик. Здесь недалеко. – Капитан Первоцветов махнул рукой за фабричные корпуса. – Тогда, в восемьдесят седьмом, была же кампания по борьбе с пьянством. Это я сейчас понимаю, что к чему, – тогда-то, в пять лет, я просто за братом хвостом. Тогда здесь горожанам давали лоскуты земли под огороды, чтобы хоть картошку с луком сажали. Папочка мой, этот самый Кучин из КГБ, держал в такой сараюшке винный склад – агентура тогда уже деньгами не брала, а только водку требовала или самогон по пол-литра за инфу. Мы с братом забрались в сараюшку через окно. Братан сразу бутылки начал открывать, пробовать. А потом мы услышали шум, кто-то замок на двери отпирал. Мы среди хлама спрятались. Это был он, а с ним…

Затаившись, как мышонок, за картонной коробкой, он увидел отца – в спортивных брюках «Адидас» и тенниске.

– Ты чего опоздала? Сколько я тебя ждать должен?

Женский голос что-то возразил отцу, бессвязно забубнил. Мальчик видел только голые загорелые ноги в босоножках на танкетке, потом мелькнул подол летнего сарафана, светлые волосы, сожженные перекисью.

– Чего? Это как понимать? Ты чего там мелешь? Ты отказываешься, что ли? Работать отказываешься?

– Никогда я на вас не работала! Не стучала для вас! – Женский голос был молодой, хриплый, нетрезвый и дерзкий. – И сюда я больше не приду!

– Ах ты… Да ты что?! Ты кому в сотрудничестве отказываешь? Госбезопасности?! Органам?!! Да ты знаешь, что я с тобой, дыркой рваной, могу сделать? Ты забыла, кто я здесь?! Чего? Чего ты там бормочешь? Время другое настало? Я щас покажу тебе, какое другое время настало, шлюха, проститутка! Куда пошла? Я спрашиваю, куда ты пошла?! Ну-ка назад! Я кому сказал!!!

Мальчик видел, как его отец рванул женщину сначала за сарафан, а потом за волосы, затаскивая в сумрачный садовый домик. Она завизжала, начала вырываться, укусила его за руку. И это привело его в исступление.

– Кусаться, стерва! Ах ты, шлюха вонючая! Все зубы сейчас на землю выплюнешь, потроха выблюешь, проститутка!

Мальчик видел, как его отец ударил женщину наотмашь по лицу, не давая ей опомниться, ударил кулаком в подбородок, словно боксер. Старший брат вцепился в мальчика мертвой хваткой, напуганный дракой.

Женщина отлетела к стене, ударилась о верстак, сползла на пол. Она поднялась на четвереньки и поползла к выходу. И в этот момент отец мальчика схватил лопату и ударил ее плашмя по спине, начал бить с такой силой, что она сначала кричала в голос, а потом просто мычала от боли, уже не двигаясь, ткнулась лицом в земляной пол. Тогда отец мальчика встал ей одной ногой на спину, схватил за волосы, запрокидывая голову, а другой рукой быстро стянул с нее желтые застиранные трусики, обнажая ее зад.

В следующий миг он пал на женщину как коршун, камнем, на ходу стягивая с себя тренировочные штаны, прилаживаясь к ней сзади, бормоча: «Узнаешь, узнаешь, сука, где раки зимуют… и никто не докажет… дырка тупая, а ну, ори теперь, давай!»

И она закричала, когда он задвигался на ней, пыхтя и отдуваясь.

И мальчик тоже закричал в своем убежище, а потом выскочил из него, хотя перепуганный старший брат пытался его удержать, и бросился к открытой двери, прочь, прочь, подальше от садового домика, от отца, потерявшего человеческий облик.

– Я убежал, – сказал капитан Первоцветов. – Я бежал, не разбирая дороги, этот момент я не помню. А потом я оказался в Доме у реки… В заброшенном доме. Я сидел на полу, среди мусора. Я сидел там до глубокой ночи. Помню лишь, как свет дня в окне догорал. А я смотрел… И слушал… В том Доме у реки… было так тихо. Но что-то все время скреблось за стеной. Крыса, что ли… Я хотел умереть в пять лет. А потом пошел дождь. И стало темно. Я подумал, что уже умер. Меня нашла там она.