Распутник - Сара Маклейн

Она осеклась... отчаянно желая закончить фразу, сказать «тебя». Желая сделать ему больно. Наказать за то, что он все так сильно усложнил. За то, что любить его невозможно.

Он все равно понял.

— Скажи это.

Она замотала головой:

— Нет.

— Почему? Это правда. Будь я последним мужчиной в Британии, ты бы все равно не выбрала меня. В этой пьесе я играю роль злодея, того, кто вырвал тебя из безупречной сельской жизни, весь исполненный жажды отмщения и гнева, слишком черствый, холодный, не заслуживающий тебя. Твоих чувств. Твоего общества.

В нем что-то вдруг изменилось, и в первый раз после венчания она не увидела в его глазах никаких чувств.

Пенелопа кивнула, каждой клеткой своего существа противясь этому, желая закричать во весь голос о несправедливости происходящего.

— Если ты настаиваешь на мести, осуществляй ее без меня. Я не на твоей стороне.

Она знала, что он никогда не примет ее ультиматума, но это не ослабило удар, когда он произнес:

— Да будет так.

«Дорогой М.!

Сегодня вечером я была в театре и услышала твое имя. Несколько дам говорили о новом игорном зале и его скандальных владельцах, и я невольно прислушалась, когда услышала, что они упомянули тебя. Так странно слышать, когда тебя называют Борном, — это имя у меня до сих пор ассоциируется с твоим отцом, но полагаю, оно принадлежит тебе уже целых десять лет.

Десять лет. Десять лет с тех пор, как я видела тебя и говорила с тобой. Десять лет с тех пор, как все изменилось. Десять лет, а мне до сих пор тебя не хватает.

Без подписи.

Долби-Хаус, май 1826 года».

Письмо не отослано.

Неделю спустя Майкл поднимался по ступеням в Долби-Хаус по приглашению своего тестя, явившегося в «Адский дом» утром, когда Майкл в своем кабинете боролся с желанием промчаться сквозь дом, схватить жену и доказать раз и навсегда, что они женаты и она принадлежит ему.

До чего дошло... постыдная правда заключалась в том, что теперь он большую часть времени проводил дома, прислушиваясь к ее шагам за дверью, надеясь, что она придет к нему и скажет, что передумала и умоляет прикоснуться к ней.

В точности как он мечтает, чтобы она прикоснулась к нему.

Шесть ночей подряд он провел дома, избегая встреч с женой, но при этом стоял возле этой проклятой двери, соединяющей их спальни, и слушал, как слуги наполняют ее ванну, болтая с Пенелопой, потом она опускается в воду, а он терзается искушением.

Желанием доказать ей, что достоин ее.

Переживания были пыткой. Но он это заслужил, это стаю наказанием за то, что он отказывается войти в ее комнату, вытащить ее из ванны, уложить на кровать, роскошную и мягкую, и овладеть ею. И когда он отворачивался от двери, дразнившей его скрытыми за ней тайнами, испытывал только сожаление. Пенелопа была всем тем, чего он хотел, и всегда большим, чем он заслуживал.

Прошлая ночь оказалась самой ужасной — она смеялась над чем-то со своей камеристкой, а он стоял, положив руку на дверную ручку, и ее мелодичный смех казался ему пением сирен. Он, как дурак, прижался лбом к двери и долго слушал, дожидаясь, когда что-нибудь изменится. В конце концов отвернулся, мучительно желая пойти к ней, и увидел Уорт в дальнем конце комнаты, у закрытой двери.

Борн сконфузился и одновременно рассердился.

— Что, стучаться больше не принято?

Уорт подняла рыжую бровь.

— Я не думала, что это необходимо, в этот час вы редко бываете дома.

— А сегодня дома.

— Кроме того, вы идиот. — Экономка никогда не выбирала выражений.

— Мне следует уволить тебя за такую наглость.

— Но вы этого не сделаете. Потому что я права. Да что с вами такое? Видно же, что вы любите эту леди, а она, что тоже очевидно, любит вас.

— Нет в этом ничего очевидного.

— Тут вы правы, — сказала экономка, положив стопку полотенец рядом с умывальником. — Все совершенно непостижимо — непонятно только, почему вы оба проводите столько времени у противоположных сторон этой двери и прислушиваетесь друг к другу.

Он отвернулся.

— Оставь меня одного.

Этим вечером он слушал особенно напряженно, дожидаясь, когда Пенелопа выйдет из ванны и подойдет к двери. Он поклялся себе, что если уловит хотя бы намек на то, что она стоит с той стороны и ждет, то откроет дверь, и они все выяснят. Вместо этого он лишь увидел, как погас свет под дверью, услышал, как она забирается в кровать и шуршит одеялом, и сбежал в «Ангел», где провел всю ночь в игровом зале, наблюдая, как десятки тысяч фунтов ставятся на кон и проигрываются. Это напомнило ему о могуществе вожделения, о слабости. Напомнило, чего он сумел добиться.

И что утратил.

Не снимая пальто и шляпу, Борн шел следом за лакеем по лабиринтам Долби-Хауса — одного из не многих поместий в черте Лондона — и вышел на большой балкон, ведущий на заснеженные владения. Дорожка человеческих следов тянулась прочь от дома, окруженная отпечатками собачьих лап. В тишине раздался ружейный выстрел. Майкл повернулся к лакею, ждущему разрешения пойти на звук. Свежевыпавший снег заглушал шаги. Майкл по следам направился в ту сторону, где находился его тесть. Дул резкий ветер, он замедлил шаги и даже оскалился от сильного холода. Ружейный выстрел раздался из-за невысокого холма. Майкл слегка занервничал — ему вовсе не хотелось, чтобы маркиз Нидэм и Долби застрелил его, во всяком случае, по ошибке.

Подумав немножко, он остановился, сложил руки рупором и прокричал:

— Нидэм! Эгей!

Из-за холма послышался ответный крик, сопровождаемый гавканьем не менее полудюжины псов. Борн решил, что теперь можно и подойти.

Он остановился на вершине холма, глядя на простирающуюся перед ним землю, тянущуюся до самой Темзы. Глубоко вздохнул, наслаждаясь холодным воздухом, и перевел взгляд на Нидэма, прикрывавшего глаза от утреннего солнца.

Поднявшись до половины холма, Нидэм сказал:

— Я сомневался, что ты придешь.

— Мне кажется, подобает откликнуться на призыв собственного тестя.

Нидэм расхохотался.

— В особенности если у этого самого тестя имеется то единственное, что тебе нужно.

Майкл пожал протянутую Нидэмом крепкую руку.

— Сегодня чертовски холодно, Нидэм. Почему мы на улице?

Не ответив на вопрос, маркиз повернулся, громко крикнул:

— Ха! — И собаки помчались к кустам, расположенным ярдах в двадцати. В воздух вспорхнул одинокий фазан. Нидэм поднял ружье и выстрелил. — Проклятие! Промахнулся!