Апрельский туман - Нина Пипари

Потом вдруг понимаю, что общий у нас только сегмент, и как много остается у меня «своего» пространства — пространства, по которому я обречена блуждать в полном одиночестве, не имея возможности проникнуть в те места Никиного мира, с которыми у меня нет точек соприкосновения. От этой мысли моя радость отчасти омрачается, и, словно в зеркале, я вижу грусть на Никином лице. Но знаю, что она опечалена не собственным разочарованием — она никогда не обольщалась на этот счет, — а моим душевным состоянием. А меня вновь охватывает чувство настоящего, честного счастья: Господи, за какие заслуги мне наконец так хорошо?

— Все эти Шопенгауэры, Гюисмансы, Кьеркегоры, Ницше, не говоря уже о Фрейде и иже с ним, — ВСЕ они знали слишком много, они уже по определению не способны были испытывать простое человеческое счастье. Слишком много ума — это всегда человеческая трагедия в театре «Одиночество».

Пытаясь заразить этим одиночеством простых смертных, они выпускали из себя бесконечные теоретизирования. О бессмысленности, тщетности, абсурдности, о несуществовании жизни. О том, что без признания абсурдности бытия человек никогда не обретет подлинной свободы. И еще лицемернейшим образом обзывали это «гуманизмом». В этом было что-то от того, с каким чувством ВИЧ-инфицированный наркоман вставляет зараженные иглы в кнопки лифтов или еще куда-нибудь. Чтобы не чувствовать одиночества. И такая же бессмысленность этих теорий: эти знания нельзя приобрести в чужих книжках или в собственных размышлениях — их можно только ощущать, причем ощущать их может только человек с изначально покореженным сознанием. Они и это знали, но, как тот наркоман, продолжали делать свое черное дело. Ведь находились-таки единицы, которые съезжали на их теориях — не понимая сути, они гнались за извращенной формой, делая из всех постулатов ложные выводы. А эти и рады.

Все они знали об этом, знали, что никогда не встретят свою родную душу, что при всех своих мозгах, талантах и гениальности — обречены на несчастье, на принципиальную невозможность счастья. И вот, посвященные и в то же время нищие, обреченные на мучительное осознание страшного, неизбывного одиночества, разве могли они признать свою ущербность? Надо было во что бы то ни стало отвести от народа самую мысль о том, что ум не всегда сопутствует счастью, что счастье ближе и доступнее, а умные именно им и расплачиваются. Ведь даже если бы родственные души жили с ними в одном пространственно-временном срезе, они все равно огородили свой мир такой высокой, такой непроницаемой стеной разума, что и сами оказались заживо погребенными среди бессмысленных схем, и даже им не смогли бы открыть доступ в свой несчастный, пустой мир. И они начинали систематически обманывать простых смертных — любыми способами. Так появились их бесконечные, бессмысленные, витиеватые и сложные теории о несуществующих вещах. Пустые спекуляции вместо мечты. Лишь бы оправдать свою замкнутость и нелюдимость.

В самом деле, выглядело все вполне правдоподобно: умный, «не от мира сего» человек, погруженный в великие думы, — может ли он найти себе мало-мальски достойных собеседников в вещественном мире? Но в том-то несчастье их и заключалось, что они были именно, слишком от мира сего — и в то же время, зная правду, не могли присоединиться к остальным людям, не могли размениваться на пустые, суррогатные взаимоотношения — пускай даже самые теплые и искренние, но все равно обреченные на охлаждение и разочарование, конечные по своей природе. А несчастные мудрецы знали, какими на самом деле могут быть отношения, они знали, как распознать свою родственную душу. И наверняка бессонными ночами не только придумывали новую отвлекающую концепцию, но и изобретали методики обнаружения своего «соседа по душе», все еще теша угасающую надежду на то, что когда-нибудь, пускай даже и в глубокой старости, они ее все-таки встретят…

Она произносит эти слова, и, не совсем понимая их точный смысл, я отчетливо чувствую, что мы уже не два отдельных организма, не имеющих никакой связи, не два острова, между которыми всегда будет оставаться непреодолимая полоска воды, не две планеты в холодном космосе, — мы уже не одиноки.

Значит, закончены дни моего одиночества, страха, тревоги, опустошенности, боли. Значит, до конца этой удивительной, чудесной, пьянящей жизни я буду счастлива так, как никто никогда еще не был… А «там», за жизнью, за миром, за временем, мы обязательно встретимся, и миры наши сольются в единый, неразрывный круг… Это единственное, во что я верю. Всегда буду верить…

* * *

Я все чаще сажусь на электричку и еду «в никуда». Желательно в дождливый будний день. Эта весна богата теплыми пасмурными днями, и опять я вспоминаю Нику с ее «теорией благородства снега, дождя и тумана». Солнце, особенно летнее, она терпеть не могла, говорила, что такой пошлости, как солнечный свет, в природе больше не существует. Все изъяны, душевные и физические, все пороки, вся дрянь, высветляясь желтыми, всепроникающими лучами, становятся еще очевиднее, еще омерзительнее, еще неуничтожимее. Холод держит человека в узде, а картины строгой, благородно-монотонной зимней природы заставляют его думать о вечном. И это ему не нравится. Слякоть, дожди, пронизывающий ветер ограничивают его возможность встречаться с себе подобными, и это его тяготит. Человека тяготит он сам. И тут на помощь приходят телевизор, форумы, чаты, телефон, музыка — лишь бы не тишина — эта горемычная мать всеми ненавистных мыслей. Выключите электричество, отберите у людей всю их коммуникативную технику — и на Земле начнется паника…

И сколько радости, уверенности, жажды сулящей наслаждения жизни топорщится на желтушных, залитых ярким светом лицах людей. Горячие солнечные лучи расслабляют человека, и он бессознательно отпускает удила, и все бессознательное, Оно, как говорил один еврейско-швейцарский врач, выползает наружу и опутывает своими липкими щупальцами человеческое существо.

И человек счастлив — раскаленное солнце выжгло гнетущие воспоминания о том, что ему уже 32, а еще вчера было 25, и за этот короткий промежуток каждый год было одно и то же: пашешь как лошадь в будни, чтобы повеселее, пошумнее, попьянее «отдохнуть» в выходные. А кому-то не дают покоя мысли о том, что вот Петька в классе был самый хилый и неприглядный, а теперь он — знаменитый пианист, и вокруг него куча красивых баб, и катается он по Европе, и денег у него немерено. А ты тут сиди в своей двушке и смотри, как уходит сквозь пальцы твоя убогая жизнь с двумя больными детьми и постаревшей женой под боком. В особо тяжелые, дождливые дни такой человек по