Застенчивость в квадрате - Сара Хогл

Уэсли не спорит.

– Они, наверное, вообще забыли, кто я такая, – невесело шучу, а может, и не шучу я. – Я все им выскажу, а потом кто-нибудь спросит: «А кто это такая?» – Грызу ногти, наклонившись вперед так далеко, как позволяет ремень безопасности. Включаю кондиционер на полную мощность. – Боже, как тут жарко. Тебе не кажется, что здесь жарко?

– Это из-за тебя, – шутит он.

Колени трясутся уже на космической скорости.

– Это просто безумие.

– Определенно. Но мы уже приехали.

Я дергаюсь, оборачиваясь и паникуя. Гигантская статуя медведя с банджо возвышается над машиной. Прямо за нами сторожка. Мы на парковке. На парковке!

Где Уэсли и паркуется.

– Что? – вскрикиваю я. – Как это мы уже приехали?

– Ты справишься, Пэрриш. – Он протягивает мне кулак, чтобы стукнуться, и я бы рассмеялась, но боюсь, что меня тут же стошнит. – Мне пойти с тобой?

– Не, все нормально. Не глуши мотор, вдруг придется быстро удирать.

Ради него да и ради себя тоже я натягиваю уверенную улыбку и выскальзываю из машины – руки и ноги будто в желе превратились. Мне будет очень неприятно, может, неприятнее, чем все, что я когда-либо не хотела делать, но мне уже не терпится стать той версией себя, которая это пережила. Стать Мэйбелл, способной постоять за себя. И какая разница, если я опоздала на два месяца и что со стороны выгляжу совершенно чокнутой? Никогда не поздно поднять бучу.

В этот самый момент я становлюсь такой Мэйбелл, которая спокойно идет через парковку, Мэйбелл, которая толкает входные двери. Той, кто стоит в холле здания, где провела всю свою взрослую жизнь.

Ничего не изменилось. Кресло-качалка, куда влезает восемь взрослых человек, занята, фотоаппарат вспыхивает, снимая. Внутри сильно пахнет хлоркой, и мысли сразу же заполняют воспоминания. Из крытого аквапарка доносится плеск и крики. А чего я ожидала? Конечно же, все как и прежде. Меня не так долго не было, хотя и кажется, будто прошел целый год.

Я выпрямляюсь, расправив плечи. Сейчас возьму и подойду к Полу – от имени несчастной Мэйбелл, которая провела Рождество, разбираясь с жесткими простынями номеров для новобрачных, чей и так жалкий обеденный перерыв сократили еще на десять минут.

Подойду и скажу: «Вы были плохим начальником. Проводили все дни на русских сайтах знакомств, а не занимались делом. Назначили меня координатором мероприятий, а потом даже одного провести не позволили – вы облажались по полной. Хочу, чтобы вы знали: я уволилась из-за вас».

Тут, я так и вижу, появится Кристин, с сердитой гримасой, как и всегда. Я скажу ей катиться ко всем чертям, и как же это будет здорово! Я сразу же взлечу прямо на орбиту, легкая, словно перышко. Перышко, подхваченное ветерком, взбитые сливки на кексе. Живой солнечный лучик.

И на этой высокой ноте я и уйду. И не обернусь посмотреть на их вытянутые лица, каков бы ни был соблазн. Как герои в боевиках уходят, не оборачиваясь на взрывы.

И вот тогда все. Вот это будет называться «правильно уволиться».

– Как же я рада тебя видеть! Боже мой! – Кто-то стискивает меня в объятиях, и я часто моргаю. – Ты вернулась!

Джемма.

– Ты так круто выглядишь! – пищит она. – Это что, плечики? – Она тыкает в мой костюм, а я так ошарашена ее присутствием, из-за которого у меня начисто вылетел из головы весь сценарий, что просто стою, таращась с глупым видом. Единственное, что изменилось в Джемме – ее карточка на ланъярде, где теперь значится: «координатор мероприятий».

– Чего у тебя новенького? Расскажи мне все.

Затаив дыхание, смотрю в ее широко распахнутые выразительные глаза. А потом понимаю.

Все-таки я приехала не ради увольнения.

– Я приехала сказать тебе, – начинаю я, и голос подрагивает. Руки сжимаются, ногти впиваются в мягкую кожу ладоней, и это ощущение – как якорь, удерживающий меня на месте, чтобы душа не сбежала из тела. А потом, с твердостью, которую на самом деле не чувствую, я пробую снова: – Я приехала сказать тебе, что ты меня обидела. И что все совсем не в порядке.

Джемма поднимает брови еще выше.

– Что? Как я тебя обидела?

– Я считала тебя подругой. А ты обманула меня, играла с чувствами, а когда правда выплыла наружу, моя обида все равно для тебя ничего не значила. Я человек, Джемма. С людьми ты обращаешься просто ужасно. И я решила, что кто-то должен тебе это сказать.

Она больше не улыбается, губы приоткрываются в удивлении, и видно, как гаснет тот яркий огонь внутри нее.

– Я доверяла тебе, – продолжаю я, пытаясь не заплакать. Но не выходит. Мне больше не больно от того, что она сделала, но вот так показывать все эмоции доводит меня до грани, все чувства настолько обнажены, что слезы сами текут без разрешения. – Ты солгала. Ты поставила меня в отвратительное положение. Использовала меня. Просто получила выгоду. Не знаю, как вообще так случилось, что после признания в обмане ты делала вид, что ничего и не было, и ты вела себя как ни в чем не бывало. Для меня все было совсем не нормально.

– Я… – бормочет она. – Я уже извинилась…

Если я позволю ей себя перебить, она перехватит контроль, и я никогда его не верну. И в итоге снова это я буду утешать ее.

– Мое прощение тебе нужно было просто потому, что ты больше не хотела чувствовать вину, – быстро произношу я.

Слова падают как молот на наковальню, и Джемма отдергивает руки, которые до этого сжимала перед собой в просящем жесте, ожидая, что ее обнимут. Утешат.

– Хотеть, чтобы тебя простили, не означает действительно сожалеть. Ты была очень милой, – продолжаю я. – Принесла мне торт на день рождения. Мы вместе ходили в кино. За покупками. И это было весело! Но я думаю, что ты так из кожи вон лезла, только чтобы тебе время от времени сходила с рук жестокость. Я никогда не упрекала тебя. Нужно было высказать все сразу, но у меня не получилось, потому что, даже несмотря на то, что я в своей жизни главный персонаж, мои чувства всегда на втором месте.

Она меняется в лице. Произошло невозможное: Джемма Петерсон потеряла дар речи.

– Я позволила тебе думать, что твоих извинений было достаточно, хоть они и были просто пустышками. Очевидно, тогда ты не осознала до конца, что натворила, и как гадко я себя из-за этого чувствовала. Я должна была за себя постоять. Быстро понять и простить было нечестно по отношению к самой себе.

Грудь сдавило просто невыносимо. Никакого ощущения вроде «легче перышка» или что все наладилось, нет. Наоборот: завтрак подступает к горлу. Комната начинает кружиться перед глазами. Но это был такой груз на сердце, что я упорно продолжаю:

– Поэтому я здесь, – тихо заканчиваю я. – Лучше поздно, чем никогда, но все же сказать тебе, что дело не в прощении. Тебе надо научиться дружить. Если ты продолжишь обращаться с людьми так, будто их чувства значат меньше твоих, будто они просто фон твоей жизни, в конце концов ты останешься совсем одна.