Вся моя жизнь - Джейн Фонда

Дорогой Арми,

Я читал Вашу статью о Джейн Фонде в Daily Variety за прошлый четверг, а в субботу вечером имел удовольствие присутствовать на шоу Вадима “Жанна д’Арк”, посвященном “Черным пантерам”. До сих пор я ни разу не сталкивался с таким явлением, как “пантеры” [sic!], однако на входе в зал нас обыскали и с миссионерским нажимом призвали внести свой вклад в дело освобождения отбывающих заключение вождей партии и закупить оружие для “грядущей революции”, а Джейн с одним из членов “Черных пантер” пытались втянуть нас в свое “убьем Ричарда Никсона и всех, кто встанет у нас на пути”. Будто в мюнхенской пивнушке тридцатых годов, и, по-моему, Джейн по уши увязла в этом всём.

Мы с Арми Арчердом были знакомы, и он, надо отдать ему должное, отказался опубликовать этот материал. Но многое в том же духе было напечатано.

В одной статье (в каком именно издании, не припомню) меня изобразили богатой лицемеркой – когда меня пригласили выступить в Мехико, в университете, я потребовала лимузин и привезла с собой личного секретаря и парикмахера. Бедная Элизабет, опять она влипла. В другой описывалось, как я вломилась на мероприятие, устроенное в Нью-Йорке для сбора средств на кампанию Никсона, залезла на стол и, сорвав с себя кофту, выкрикивала непристойности.

В мае 1970 года ФБР, ЦРУ и контрразведка Министерства обороны начали постоянную слежку за мной и в конце концов состряпали дело примерно на 20 тысяч страниц. В 1975 году я узнала, что Агентство национальной безопасности передало для ознакомления Никсону, Киссинджеру и другим высшим государственным чинам распечатку 1970 моих телефонных разговоров. “Слова Брежнева и Джейн Фонды обсуждались почти одинаково”, – написал в своем рапорте кто-то из осведомителей ФБР. Помоги нам, Господи!

Мои адвокаты выяснили у журналиста Джека Андерсона, а я узнала от них, что нью-йоркский банк “Морган Гаранти Траст Компани” и лос-анджелесский “Сити Нэшнл Банк” передали в ФБР сведения о моих счетах – без каких-либо судебных решений. Оказывается, я проходила по Группе 1, то есть касавшиеся меня документы не подлежали автоматическому рассекречиванию, а на некоторых стоял гриф “совершенно секретно”. В моем деле с кодовым наименованием “Серия Гамма” мне давали разные характеристики – то провокатор, то бунтовщица, – при том что в собранных материалах не нашлось доказательств столь высокой степени моей опасности.

В те годы новичку протестных движений и без интриганства властей приходилось нелегко. Левое крыло раздирали междоусобицы из-за того, как следует относиться к тем или иным вопросам. С точки зрения левых радикалов, главным было не прекращение войны во Вьетнаме, а свержение американского империализма. В антивоенном движении царил сексизм, и в политике многих активисток стали ярче проявляться феминистские ценности. Были еще иппи[52] – не могу сказать точно, чем они занимались, хотя я неплохо проводила время в центральном парке с Эбби Хоффманом.

Я запуталась. “Не кажется ли вам, что американские солдаты и вьетнамцы гибнут… во имя лжи?” Не свидетельствует ли такой вопрос о политической нерешительности и слабости? Я почувствовала, что не в силах усваивать информацию достаточно быстро для того, чтобы разобраться в причинах разногласий и сути радикалистских речей.

Знай я с самого начала, сколько злобы, издевок и лжи на меня выльется, я всё равно не отступила бы – я слишком глубоко погрузилась в этот новый мир, чтобы дать обратный ход. Мне не хватало только любящих людей, соратников и друзей, с кем я могла бы работать, – но это я поняла позднее. Я больше не стремилась быть Одиноким рейнджером.

Затем, по самому невероятному совпадению, мне попалась статья в журнале Ramparts, автор которой, Том Хейден, через два года обеспечил мне ту самую среду любви. Эта статья под заголовком “Всё для Вьетнама” дала мне ясную картину происходящего. “Большинство борцов за мир и радикалов считают Вьетнам серьезным, катастрофическим промахом американской империи, – писал Хейден. – Мы должны видеть в этой войне не «трагедию», а непримиримую, героическую битву, в которой самый закоренелый цинизм не устоит перед гуманизмом”.

Эти слова придали мне сил, укрепили мою решимость посвятить себя делу мира, и, как мне казалось, лучшее, что я могла делать, – это сотрудничать с солдатским антивоенным движением. Военнослужащие действующей армии и вернувшиеся из Вьетнама ветераны составляли мощную силу, поскольку эти люди происходили из американской глубинки. Они шли в армию как патриоты и вернулись патриотами. Они там были, и средний американец доверял им больше, чем другим группам антивоенного движения. В конце концов, меня приобщили к борьбе именно члены “Джи-Ай”. Я почувствовала себя еще более обязанной сконцентрировать все свои силы на поддержке этих героев, нового класса воинов.

Вскоре должен был начаться процесс по делу о военных преступлениях, который вошел в историю под названием “Процесс о зимних солдатах” (Winter Soldier investigation)[53]. Этот термин напоминал о характеристике, которую дал Томас Пейн революционерам, суровой зимой 1777–1778 годов добровольно оставшимся в долине Фордж[54]. Показания ветеранов Вьетнама о жестоких карательных операциях, в которых они участвовали и свидетелями которых они были, могли дать американцам представление о характере этой войны. Информация об этом процессе, как и всё, что было известно об антивоенном движении ветеранов Вьетнама и “Джи-Ай”, ушла куда-то в туман, словно тень Рэмбо, и историю отредактировали так, как это было удобно. Я хотела помочь разгадать эту шараду.

Поводом для расследования стало массовое убийство в селении Милай. В ноябре 1969 года публикация в The New York Times об этих страшных событиях всколыхнула общественное мнение. Но самих ветеранов разозлило то, что власти назвали Милай “отдельным случаем аномального поведения”, а козлами отпущения назначили лейтенанта Уильяма Келли и его подчиненных. Для членов организации “Ветераны Вьетнама против войны” (VVAW) – в 1970–1971 годах в ней состояло 25 тысяч человек – резня в Милае отличалась от любой другой бойни только количеством жертв и тем, что об этом факте заговорили открыто.