Танцы марионеток - Елена Михалкова

– Постой, – сказал он, доставая из шкафакроссовки. – Я с тобой.

– Куда?! Оставайся дома!

Сергей упрямо покачал головой и присел на корточки, шнуруяобувь.

– Хочу заехать к Конецкой.

Он застегнул кобуру, проверил пистолет.

– Прямо сейчас? Какая необходимость ехать к ней вполовине десятого? Хочешь предупредить ее, предупреди завтра. Можно простопозвонить, в конце концов.

– Ну да. Позвонить и сказать: здравствуйте, ваша внучкахочет вас убить. И быстренько повесить трубку. Поехали, подброшу тебя до метро.

Василий подъехал к знакомому дому и притормозил, высматриваяместо, где можно оставить машину. Жара, душившая его весь день, к вечеруокончательно накрыла горячими ладонями, как пойманную бабочку. Трепыхайся, нетрепыхайся – не улетишь.

«Бабочка, блин. Сто килограммов живого весу».

И еще усталость. Ему пришлось снова съездить к Мешкову,чтобы окончательно удостовериться в правильности своей догадки, и трехчасовойпуть дался Ковригину нелегко. «Какая, к чертовой матери, догадка! Так оно все ибыло. Никаких больше загадок и догадок».

Он выматерился, сплюнул в открытое окно. Пот стекал по лбу,подмышки были мокрыми, и рубашка – слишком плотная для такого жаркого дня –тоже промокла. Приподняв локоть, Василий оглядел серое расползшееся пятно искривился.

«Вонять будешь, как свинья, Ковригин. Большая жирная свинья.Бегом заняться, что ли?..»

Возле подъезда, где снова крутились знакомые емумальчишки-велосипедисты, он остановился и перевел дух. Солнце, макнувшее свойнижний край в море высоток, словно передумало садиться и застыло, окруженноедрожащим воздухом.

Слабый ветер высушил пот, и Василий почувствовал себя лучше.Правда, по-прежнему не слишком хорошо для разговора, который ему предстоял.«Выпить бы!» Он с тоской облизнул губы. В «бардачке» лежала бутылка, в которойна дне еще оставалась пара-тройка глотков воды, но мысль о гадкой теплойминералке вызвала у Ковригина физическое отвращение. Мохито. Ледяной мохито.Мелкий раскрошенный лед, который хрустит и шуршит под соломинкой, свежая мята,зеленеющая подо льдом… Черт с ним, пусть он будет безалкогольным!

С мыслями о коктейле он вошел в подъезд, поднялся на лифте –плестись по лестнице сейчас было выше его сил – и позвонил в дверь. К счастью,Лена открыла сама – в простеньком халатике до колен и тапочках на босу ногу,возле ног – ведро, в котором плавает тряпка, рядом стоят пакеты, набитыестарыми вещами. Волосы она заплела в две коротенькие косички и от этоговыглядела моложе.

– Вася?! – Глаза ее расширились. – Господи,что случилось?!

– Привет. Со мной все в порядке. Ленка, нам нужнопоговорить.

– Но что…

– Не хочу здесь объяснять, – вполголоса сказалон. – У меня внизу машина, или можем просто постоять возле дома. Лен,пожалуйста!

«Ну же, соображай быстрее! Если сейчас выйдет твоя мамаша,конец любому разговору!»

Он занервничал, видя ее недоверие, и почувствовал, чтозлится, хотя злиться на нее было никак нельзя. Она свела тонкие брови,рассматривая его и, кажется, пытаясь принюхаться.

– Ты что, пьяный?

– Лена, кто там? – раздался из дальней комнатыприглушенный голос Ольги Сергеевны, и Ковригин почувствовал, что близок кпанике. Он с ней не справится!

– Твою мать, Лена! Нет, я не пьяный! Можешь ты один разв жизни сделать то, что я прошу, а?! Как будто я хочу, чтобы ты из окнавыпрыгнула! Мне всего лишь нужно кое-что тебе сказать.

Она побледнела, когда он выругался. Но, как ни странно,подействовало на нее именно это – прежде Ковригин никогда при ней не ругался.

– Хорошо. Подожди, я переоденусь.

– Некогда переодеваться! – Он схватил ее за руку,решительно ведя за собой, и она едва не споткнулась о ведро с водой. –Сити и не такое сожрет.

– Что? Зачем ты… При чем здесь Сити?

– Классику нужно знать, дружок! Закрой дверь на ключ искажи маме, что пошла выносить мусор.

– Лена, с кем ты разговариваешь?

– Сейчас же… – прошипел Василий.

Она замялась, и несколько секунд ему казалось, что егопредложение соврать матери заставит ее передумать. Но затем она решилась.

– Мама, нужно выкинуть мусор!

– Только не в мусоропровод, – подсказалКовригин, – а в мусорный бак.

– Только не в мусоропровод! – повторила Лена,повысив голос. – Он засорился, я спущусь вниз.

Ковригин схватил один из пакетов, ручки которого былизавязаны узлом, дернул ее за руку и прежде, чем удивленная Ольга Сергеевнавыглянула из комнаты, захлопнул за ними дверь.

Посадив Лену в машину, он отъехал за соседний дом – в теньяблоневых деревьев. Здесь было прохладнее, и Василий перевел дух. Одна тапочкас ее ступни упала, и Лена, поджав под себя босую ногу, повернулась к нему.

– Васька, – сказала она прежним голосом, а не темзакрытым, чужим, которым разговаривала с ним последнее время. – Какого…Что ты устраиваешь? Нет, скажи – ты пьяный, да? Пьяный?

Ковригин посмотрел на нее.

– Ты перестала писать книги, потому что с прототипамитвоих героев случалось то же самое, что с героями? – без предисловияспросил он.

Лицо ее изменилось. Слабый румянец, появившийся на щеках,как только она его увидела, схлынул, в глазах мелькнуло отчаяние загнанногозверька. Она непроизвольно сжала пальцы в кулаки так, что бугорки костяшекпобелели, и ее реакция лучше любых слов показала Ковригину, что он прав.

– Откуда… Откуда ты знаешь?!

– Проследил судьбу твоих персонажей и людей, с которыхты их списывала.

– Зачем?! Как ты догадался, что это нужно сделать?

– А ты как догадалась? – вопросом на вопросответил он.

Она расслабилась, и руки ее безжизненно упали. Лицо нанесколько секунд стало совсем детским, и Ковригин будто воочию увидел маленькуюдевочку, прячущуюся в свой домик.

– Как узнала… – Голос ее был тих иневыразителен. – Очень просто…

* * *

О первом случае проговорилась мать.

– Помнишь Николая Евсеевича? – сказала она как-товечером, вернувшись из школы. В тот день лицо у нее было усталое. «Они менявыжали», – говорила Ольга Сергеевна о своих учениках в подобных случаях, иЛена поняла, что это как раз такой случай – ее маму выжали.

– Конечно! А что?

– Он сегодня попал в аварию.

Лена ахнула, но по сокрушенному лицу матери поняла, что всеобошлось. Если бы ее бывший тренер покалечился или, не дай бог, погиб,выражение у матери было бы совсем другое – без этой ноты сожаления.