Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов - Винсент Ван Гог

Это важно, особенно потому, что это правда.

Этот великий художник не просто не создавал книг: христианская литература в целом, конечно, возмутила бы его; в ней очень мало произведений, стоящих рядом с Евангелием от Луки, с Посланиями Павла – таких простых в своей жесткости или воинственности, – которые он бы одобрил. Этот великий художник – Христос, – хоть и пренебрегал написанными книгами об идеях и чувствах, вовсе не пренебрегал устным словом, особенно притчами. (Что за сеятель, что за урожай, что за смоковница и т. д.)[22]

И кто из нас осмелится заявить, что он солгал в тот день, когда, презрительно предсказав разрушение римских построек, объявил: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут».

Эти произнесенные устно слова, которые, от великой щедрости, он не потрудился даже записать, есть одна из величайших – величайшая вершина, достигнутая искусством, которое становится здесь творческой силой, чистой творческой мощью.

Все эти рассуждения, дорогой дружище Бернар, заводят нас очень далеко, – очень далеко – поднимая нас над самим искусством.

Они приоткрывают перед нами искусство творить жизнь, искусство быть бессмертным – живым.

Имеют ли они отношение к живописи? Покровитель живописцев святой Лука – врач, живописец, евангелист, чей символ, увы, простой бык, дает нам надежду.

Однако наша собственная подлинная жизнь – жизнь художников – воистину убога.

Прозябая под отупляющим игом трудностей ремесла, которым почти невозможно заниматься на этой, такой враждебной планете, на поверхности которой «любовь к искусству губит подлинную любовь».

Ведь ничто не препятствует предположить, что на других бесчисленных планетах и солнцах также есть линии, формы и цвета, и мы вполне можем хранить относительное спокойствие, думая о возможности заниматься живописью в других, лучших условиях существования – существования, которое, возможно, меняется посредством такого же простого и обыденного феномена, как превращение гусеницы в бабочку и личинки – в майского жука.

Полем деятельности этого художника-бабочки станет одно из бесчисленных светил, которые после смерти, возможно, перестанут быть для нас недоступными, недостижимыми – как черные точки на географической карте, обозначающие города и селения, не являются таковыми в нашей земной жизни. Наука – научные рассуждения – кажется мне инструментом с большим будущим.

Давай посмотрим: Землю считали плоской, и это так, она до сих пор плоская – например, между Парижем и Аньером.

И все же наука доказала, что Земля прежде всего круглая. Сегодня никто не оспаривает этого.

Однако мы считаем жизнь плоской – от рождения до смерти.

Но только и она, жизнь, вероятнее всего, кругла и намного превосходит по протяженности и возможностям то единственное полушарие, которое нам пока известно.

Будущие поколения, вероятно, дадут нам разъяснения по этому крайне интересному вопросу, и тогда сами ученые – пусть их это не обижает – могут прийти к выводам, более или менее сходным со словами Христа о другой половине бытия.

Как бы то ни было, вот факт: мы художники в реальной жизни, и это вопрос дыхания: дышать до последнего вздоха.

А прекрасная картина Э. Делакруа – лодка с Христом на Генисаретском озере и он, с бледно-лимонным нимбом, спящий, светоносный, посреди потрясающего фиолетового, темно-синего, кроваво-красного пятна – группы ошеломленных учеников! И все это на фоне жуткого изумрудного моря, вздымающегося, вздымающегося до верхнего края полотна. Гениальный эскиз!

Я бы сделал наброски, но после того, как я три или четыре дня рисовал и писал модель – зуава, – я уже больше не могу. А вот сочинение письма – отдых и отвлечение для меня.

Я намалевал нечто очень уродливое: рисунок – сидящий зуав, раскрашенный эскиз – зуав на фоне совершенно белой стены и, наконец, его портрет на фоне зеленой двери и оранжевых кирпичей стены. Это грубо и, наконец, уродливо и плохо намалевано. Но так как мне пришлось сразиться с настоящей трудностью, в будущем это может сделать мой путь более гладким. Фигуры, которые я выполняю, почти отвратительны мне самому, а тем более другим – но именно этюды фигур укрепляют нас больше всего, если только выполнять их не так, как, например, учат у господина Бенжамена Констана.

Твое письмо сильно обрадовало меня. НАБРОСОК ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСЕН, и я благодарен тебе за него. Я, со своей стороны, на днях пошлю тебе свой рисунок; сегодня вечером я слишком изнурен в этом смысле, глаза устали, хотя мозг свеж.

Скажи, помнишь ли ты «Иоанна Крестителя» Пюви? Я полагаю, это поразительно и так же ВОЛШЕБНО, как у Делакруа.

Отысканный тобой отрывок из Евангелия об Иоанне Крестителе – как раз то, что видно здесь. Вокруг кого-то собрались люди: ты Христос? ты Илия? Все равно что в наши дни спрашивать у импрессионизма или у одного из его занятых исканиями представителей: «Нашел ли ты?» Именно так.

У моего брата сейчас выставка Клода Моне – 10 картин, написанных с февраля по май в Антибе. Похоже, очень хорошая.

Читал ли ты о жизни Лютера? Ведь Кранах, Дюрер, Гольбейн принадлежат ему: это он, это его личность озаряет с высоты Средние века.

Я не люблю «короля-Солнце» – гасителя – так же, как и ты: этот Людовик XIV кажется мне страшным занудой во всех отношениях – нечто вроде методистского Соломона. Не люблю ни Соломона, ни методистов. Соломон для меня – лицемерный язычник, я не питаю почтения ни к его архитектуре, подражающей другим стилям, ни к его писаниям – язычники делали это намного лучше.

Расскажи, что у тебя с военной службой: нужно ли поговорить с этим младшим лейтенантом зуавов? Едешь ли ты в Африку? Засчитают ли тебе год в Африке за два? Главное, следи за своей кровью, с малокровием ты далеко не продвинешься: живопись – дело небыстрое. Нужно закалить себя, чтобы дожить до старости, вести жизнь монаха, посещающего бордель раз в две недели. Я так и делаю, это не слишком поэтично, но я сознаю, что мой долг – подчинить свою жизнь живописи.

Если бы мы пошли вместе в Лувр, я бы охотно поглядел с тобой на итальянских примитивов.

Что до Лувра, я по-прежнему очень люблю голландцев, прежде всего Рембрандта, которого так пристально изучал, а затем, например, Поттера, который на холсте 4-го или 6-го размера изображает белого жеребца, ржущего и возбужденного, одинокого под вскипающим грозовым небом, безутешного посреди нежно-зеленой необъятности влажной равнины. Словом, у старых голландцев есть изумительные вещи, не имеющие связи ни с чем. Жму руку. Еще раз спасибо за письмо и набросок.

Сонеты хороши – я имею в виду, цвета прекрасны, но рисунок не очень сильный, скорее неуверенный, все еще колеблющийся, не знаю, как сказать: нравственная цель неясна.