Странствие Бальдасара - Амин Маалуф

Я выслушал эту речь просто как друг, вставляя каждый раз, как он замолкал, обычные благожелательные реплики, но избегая произносить что-нибудь, что могло бы связать меня каким-нибудь обещанием, ничего такого, что могло бы указать на какую-то недосказанность или смущение. Хотя ему и не удалось ничего узнать о моих намерениях, не сомневаюсь, что он станет снова и снова возвращаться к этому разговору.

Стоит ли мне подумать о бегстве?

Конечно, ставить вопрос таким образом — оскорбительно и неблагодарно, я знаю. Этот человек — мой благодетель, он появился в моей жизни в минуту тяжелейшего испытания, он сумел облегчить его и превратить мое унижение в триумф, а изгнание в возвращение. И хотя я так мало верю в знаки Провидения, Грегорио был для меня одним из них. Бог поставил его на моем пути, чтобы спасти меня, и прежде всего избавить от моих собственных заблуждений. Да, именно так он поступил, и именно в этом я его упрекаю. Он хотел бы отвратить меня от гибельного пути, от безысходности погони за недостижимой целью. В общем, он предложил мне примириться с моей разрушенной жизнью и изменить ее, начав другую. Новый дом, юная простодушная жена, обретенная родина, где я больше никогда не буду чужим, «неверным»… Это самое мудрое и щедрое предложение, какое только может быть сделано человеку. Я должен был бы бегом бежать в ближайшую церковь и, пав на колени, возносить благодарственные молитвы. И шепнуть отцу, чья душа всегда витала рядом со мной, что я в конце концов женюсь на дочери Генуи, о чем он меня всегда просил. А вместо этого я упираюсь и полагаю, что меня слишком настойчиво подталкивают к этому решению, я в замешательстве и строю планы побега. Бежать, уехать, но куда? Уехать, чтобы оспаривать у разбойника его законную жену?

Но только эту женщину я люблю!

Да простят меня Небеса, Грегорио и мой отец, я люблю только ее!

Марта… Это рядом с ней хотел бы я лежать в эту минуту, ласкать ее и медленно гладить живот, в котором она носит моего ребенка.

15 апреля.

С каждым днем мой хозяин делается все более настойчивым, пребывание в его доме, начавшееся под такой счастливой звездой, теперь тяготит меня.

Сегодня — плохие новости с Северного моря, и Грегорио очень расстроен. Ему сообщили, что англичане задержали его корабли, которые плыли к голландским портам или уже покинули их, и что, в свою очередь, голландцы, так же как и французы, задерживают и досматривают все корабли, посещающие английские порты. «Если это — правда, все мое состояние будет поглощено войной. Не стоило затевать столько дел одновременно. Я никогда себе этого не прощу, ведь меня предупреждали о возможных убытках из-за войны, а я ничего не хотел слышать!»

Я сказал ему, что если он так опечален простыми слухами, то ему не хватит слез, чтобы оплакать действительно дурные вести. Таков мой способ утешения, и он вызвал у него мимолетную улыбку и чувство восхищения по поводу хладнокровия Эмбриаччи.

Но он сейчас же вернулся к своим сетованиям: «Если я буду разорен, полностью разорен, ты откажешься просить руки Джакоминетты?»

Кажется, он зашел уж слишком далеко. Не знаю, сказалась ли его тревога, или он просто пытается извлечь выгоду из своей драмы, стараясь вырвать у меня обещание. Во всяком случае, он говорил так, словно мой брак с его дочерью — дело уже вполне решенное, настолько, что любые проявления колебаний с моей стороны были бы равносильны отказу, словно я оставляю его в тяжелую минуту, как крыса, бегущая с тонущего корабля. Я был возмущен. Да, в глубине души я уже закипал. Но что же делать? Я живу в его доме, я больше чем его должник, я ему всем обязан, и сейчас он проходит через тяжкое испытание, могу ли я унизить его обидным отказом? Кроме того, он ведь не просит у меня милости, он предлагает мне дар, или по крайней мере думает, что это дар, а то, что до сих пор я оставался равнодушным к его предложению, было для него почти оскорблением.

И я ответил так, чтобы немного утешить его и при этом не скомпрометировать себя:

— Я убежден, что через три дня мы получим известия, которые успокоят вас и рассеют мрачные тучи.

Он воспринял мои слова как увертку и, вздыхая и обиженно раздувая ноздри, высказал соображение, которое показалось мне неуместным: «Я иногда задаюсь вопросом, сколько бы у меня осталось друзей, если бы я разорился…»

Тогда я возразил с таким же вздохом:

— Ты бы хотел, чтобы я молил Небеса предоставить мне случай доказать тебе мою благодарность?

Он не размышлял ни мгновения:

— Пожалуй, не стоит, — ответил он и закашлялся, словно извиняясь передо мной.

Потом он взял меня под руку и увлек в сад, где мы снова начали беседовать как друзья.

Но мое раздражение не утихло, и я спрашиваю себя, не пора ли мне подумать об отъезде. Но куда? В Смирну, если бы мои все еще были там? Нет, скорее в Джибле. Но только в Смирне я, может быть, сумел бы предпринять кое-что для Марты с помощью судейского секретаря Абделятифа. Я иногда думаю об этом, и мне в голову приходят разные мысли…

Наверное, я убаюкиваю себя иллюзиями. В глубине души я знаю, что спасать ее уже слишком поздно. Но не рано ли мне еще сдаваться?

17 апреля.

Сегодня утром я разузнавал о кораблях, отплывающих в Смирну. Я нашел один: он должен сняться с якоря через десять дней, во вторник после Пасхи. Это число мне подходит. Так я смогу ненадолго встретиться с супругой Грегорио и его дочерьми, не слишком задерживаясь в лоне этой воссоединенной семьи.

Я пока ничего не говорил моему хозяину. Сделаю это завтра или послезавтра. Спешить некуда, но дожидаться кануна моего «дезертирства» было бы грубостью…

18 апреля.

В Вербное воскресенье, когда уже начинают исподволь праздновать близящееся окончание поста, мой хозяин выглядел немного более спокойным за судьбу своих кораблей и груза. Не то чтобы он получил свежие известия, но сегодня настроение у него лучше, чем в предыдущие дни.

Это благоприятный случай, и я решил за него ухватиться. Прежде чем объявить о своем отъезде, я поведал ему во всех подробностях те обстоятельства моего путешествия, которые до сих пор скрывал или замалчивал. Надо сказать, мне пока удавалось не открывать ему самого личного. Но также надо добавить, что каждый раз, как мы оказывались вместе, он перехватывал нить разговора и уже не отпускал ее. И теперь я знал о нем все, а также о его и моих предках, о его жене и дочерях, о его делах; иногда он занимал меня веселой болтовней, иногда выглядел огорченным, но никогда не замолкал, так что, когда он задавал мне вопрос, я едва успевал открыть рот, как он уже снова завладевал разговором. Я, впрочем, никогда и не пытался оспорить у него это право и, уж конечно, не стал бы жаловаться на это. Я никогда не был особо словоохотлив. Я всегда предпочитал слушать и размышлять или, скорее, притворяться, что я это делаю; потому что, говоря по правде, я намного чаще предавался мечтам, чем размышлял.