Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Бертеги промолчал: он думал о мальчике, который встает по утрам, чтобы идти в школу, и застает в семейной столовой импровизированный игорный притон, весь в клубах табачного дыма, пропитанный запахами сигарет и виски… А что еще приходилось наблюдать Николя Ле Гарреку?.. Могли он вернуться, чтобы отомстить? Отомстить матери, которая лишила его нормального детства? Какие следы оставило в нем пережитое? И достаточно ли ему было писать книги, чтобы лечить свои травмы? «Сублимироваться в творчестве», как выражалась Мэрил?

— Когда ты потерял его из виду?

— Ну, это случилось не сразу, а мало-помалу. Скажем так — когда он стал все чаще одеваться в черное, если ты понимаешь, о чем я. Время от времени я с ним встречался, потому что у нас все еще оставались… кое-какие общие дела.

— И что с ним стало в конце концов?

Джионелли усмехнулся.

— Да я б тебе сам заплатил, если бы ты мне сказал! Кое-кто говорил, что его запалили… в обоих смыслах.

— Это как?

— Ну, сам подумай, комиссар. Когда имеешь дело с людьми вроде Талько, они от тебя избавятся, как только запахнет паленым… В каждой семье свои правила, так? Когда не слишком хорошо сделаешь свою работу… немножко бензина — и привет. Отправишься прямо в ад, самой короткой дорогой — через огонь.

Другие говорили, что он лег на дно, — когда легавые начали разнюхивать подробности по «делу Талько», он отрыл свою кубышку и смылся куда подальше…

— Но ты, я смотрю, в это не очень-то веришь.

— Нет. Потому что, когда он исчез, легавые еще закрывали глаза на все дела Талько… не задаром, конечно…

— Ну, а ты сам что думаешь?

— Точно я ничего не знаю, но… Однажды, где-то год спустя после тех событий, я его встретил в «Эмбасси»… может, знаешь, это дижонский кабак, где кого только не встретишь: и богачей, и шлюх, и сутенеров, и дорогих докторов… ну, короче, я у него спросил, как жизнь, и все такое… Мы были одни у барной стойки, и Вильбуа мне говорит: «ОН меня оставил, Пьеро… Да, ОН от меня отвернулся…» «Кто?» — спрашиваю. А он говорит, как будто не слышал: «Никогда не связывайся с бабой, у которой уже есть щенок, не от тебя. Потому что однажды этот щенок станет взрослым». И вот я смотрю на его лицо — а вокруг свет, музыка, шум, — и мне вдруг чудится, что рядом со мной покойник сидит. Лицо у него вдруг стало такое… как маска. Маска мертвеца.

Джионелли замолчал. «Так, ну и что все это значит?» — подумал Бертеги.

— А после этого ты с ним виделся? — спросил он.

— Нет, это был последний раз. И слава Богу, потому что… — Джионелли поморщился, — тот раз я не скоро забыл… Да вот и снова вспомнил, хотя уже двадцать лет прошло… Иногда до меня доходили какие-то слухи про Вильбуа, да и то из вторых, если не из десятых рук: встретишь иногда какого-то типа, который недавно встречал еще одного типа, а тот — еще одного, и так далее, и вот последний тип совсем недавно видел Вильбуа — во Франции, или на Балеарских островах, или на Луне… в общем, балаболят кто во что горазд…

— А когда ты в последний раз слышал что-то в этом роде?

— Не помню… с полгода назад.

— От кого?

Джионелли пожал худыми плечами.

— Тоже не помню. Да и потом, никто из моих… знакомых не будет в восторге, если я направлю тебя к ним. Ты просто потеряешь время.

— Это почему же?

— Потому что в любом случае Вильбуа уже поздно ловить. Я думаю, что сегодня он гораздо больше похож на собственную тень — таким я его видел последний раз в «Эмбасси», — чем на того типа, которого я знал раньше… с этими его роскошными костюмами… если ты понимаешь, о чем я.

Нет, Бертеги не слишком хорошо понимал… не желал понимать. Он испытывал какую-то смутную тревогу, какое-то иррациональное беспокойство, не свойственное его реалистической натуре полицейского и противоречащее картезианским убеждениям, которых он придерживался всю жизнь. Внезапно комиссар заметил, что он и Джионелли остались единственными посетителями в кафе и вокруг стоит тишина, нарушаемая лишь негромким шумом кофейного автомата.

— И последнее, — сказал он. — Соня была на похоронах Одиль Ле Гаррек…

— Ничего удивительного, — почти прошептал Джионелли. — Соня… потеряла сестру, еще в детстве. Сестру-близняшку. Она исчезла во время школьного пикника за городом. Ее так и не нашли… Это случилось осенью, примерно в то же время, что сейчас, в октябре — ноябре… В тот день был густой туман. И никто ничего не заметил, потому что обе сестры были очень похожи и одинаково одеты. Тогда была эта дурацкая мода — одевать близнецов одинаково… В общем, так и не узнали, что с ней случилось… Но, конечно, ходили всякие слухи… Соня так и не оправилась после того случая. Она не вышла замуж, не устроила свою жизнь… не хотела иметь детей. «С детьми столько волнений, Пьеро, — так она мне говорила. — Все время боишься, что с ними что-нибудь случится…» Но самое странное то, что она так и не уехала из города. Как будто этот туман ее… в общем, даже не знаю.

— Но какая связь с Одиль Ле Гаррек?

Джионелли грустно улыбнулся.

— Ну, если Соня пришла на похороны, то уж, конечно, не затем, чтобы положить цветы на могилу… скорее уж плюнуть. И еще, она хотела убедиться, что та действительно умерла, — после всех этих лет, проведенных у НЕГО на службе… Но тебе, конечно, она не стала об этом говорить.

Они сидели вокруг картонной коробки. Небольшое облачко дыма начало понемногу собираться над их головами, под низкими потолочными балками. Снаружи день уже клонился к вечеру.

— Chowder Society существует очень давно, — говорил Жан-Робен, иногда затягиваясь сигаретой и выпуская клуб дыма. — По крайней мере, с тех пор, как существует сам лицей «Сент-Экзюпери». Это… что-то наподобие братства. В него входит около тридцати человек, и минимальный возраст должен быть четырнадцать лет, но иногда делаются исключения. Вот, например, сейчас, после смерти Кристофа… Но по правилам ты не можешь вступить в общество, разве что за тебя поручатся несколько его членов. К тому же ты должен быть уроженцем Лавилля — недостаточно просто учиться в «Сент-Экзюпери». И… принадлежать к одной из семей. Ну, и еще некоторые условия…

«К одной из семей? — удивленно повторил про себя Бастиан. — Но что это значит?» Однако это были детали. С тех пор как он оказался здесь, на чердаке, они уже не имели значения. Или с тех пор, как он приехал в Лавилль?..

— Но… для чего оно было создано? Что именно вы делаете?

Ответом было молчание — немного презрительное, как ему показалось. Очевидно, они были удивлены его полным невежеством относительно местных (лицейских и городских) обычаев.

— Что ты вообще знаешь о Лавилль-Сен-Жур? — внезапно спросила Анн-Сесиль. Она сидела на некотором отдалении от остальных, словно президент их маленького собрания.

— Не слишком много… Я даже не понимаю, о чем ты спрашиваешь…