Влюбленный пленник - Жан Жене

Выше я говорил о вторжении сирийцев в Ливан в 1976. Кто помнит об этом? А про лагерь Тель-Заатар? Войска Хафеза аль-Асада, мусульманина алавита из Дамаска спустились по склонам горной цепи Антиливан, прошли до Сайды, которую, к счастью, защищал палестинский полковник. План был представлен на рассмотрение в ООП. У Саиды сходилось несколько дорог с севера и востока. Все они были перегорожены, кроме одной, по которой и устремились сирийские танки, прорвались прямо к казарме, здесь остановились, а когда прибыл последний танк, все они одновременно взлетели на воздух. Говорят, их было от тридцати двух до тридцати шести. План защиты Сайды был передан в ООП Абу Омаром. Но его автором считается полковник Абу Муса. Сегодня он главный у диссидентов ФАТХа, друг Хафеза аль-Асада. Выступает против Арафата.

С Махмудом Хамшари, прибывшим из Дамаска в день государственного переворота, осуществленного Хафезом аль-Асадом, мы поверили, что палестинские танки войдут в Иорданию, чтобы помочь фидаинам; так иракские танки перешли иракскую границу, а на следующий день вернулись обратно. Сегодня Дамаск и Багдад объясняют свое нападение и отступление на следующий же день обязательствами перед Советским Союзом, как Хусейн объясняет борьбу против фидаинов тем, что Израиль оккупировал Иорданию. Еще за несколько дней до этого я задал вопрос другу короля Хусейна:

– В самом деле, король получил угрожающее послание от Голды Мейер.

Тот же вопрос я задал одному дипломату, пребывающему в то время в Аммане:

– Никогда в жизни приказ сражаться с палестинцами не приходил из Вашингтона или Лондона.

Из Аммана в Дамаск через Даръа три-четыре часа пути. За нужными мне документами я отправился во Французский институт в Дамаске, где получил все необходимое после того, как меня расспросила, сурово глядя прямо в глаза, целая орава копов, после того, как я пробрался сквозь тесно сомкнутые группы бородатых и усатых всадников на невысоких лошадях. Это были горцы из окрестностей Алеппо, давно уже симпатизирующие Хафезу аль-Асаду. Дом нового Президента республики находился рядом с Французским институтом. Аль-Асад должен был произносить там речь. Директор пригласил меня на обед, и мы долго болтали, пили кофе. Я покинул здание. Всадники, за исключением нескольких, уехали тоже, но я столкнулся с двумя из них, они почему-то пустили своих коней по тротуару, по которому я шел:

– В чем дело? Вы что, с ума сошли?

– О, да вы говорите по-французски, мы тоже. Мы оберегаем коней от машин, они никогда столько не видели. Кони совсем обезумели.

– Откуда вы?

– Из одной деревни довольно далеко от Алеппо, но в том же направлении.

– И вы говорите по-французски?

– Я был унтер-офицером французской армии. Участвовал в восстании против друзов, против Султана аль-Атраша[79].

– И вы приехали с гор поддержать аль-Асада?

– Конечно. Он же алавит, как и мы. Он, по крайней мере, избавит нас от революционеров.

– Каких революционеров?

– Палестинцев.

Я попался. Нечто вроде ностальгии вынуждало меня сочувствовать этим двум всадникам одного со мной возраста, может, чуть старше. Разбитые плоские стремена находились на уровне моего плеча, лошади невысокие, на всадниках широкие османские шаровары. Один из них спросил, зачем я приехал в Дамаск. По-арабски я сказал как есть: в восемнадцатилетнем возрасте я был солдатом в Сирии и хорошо знаю Алеппо. В одно мгновение они спрыгнули на землю и стиснули меня в объятиях. В Даръа мне довелось однажды общаться с шофером такси, ненавидящим палестинцев, но он хотя бы не соскакивал с лошади, чтобы обнять меня.

Не все сирийцы так открыто ненавидят палестинцев, но ни в Дамаске, ни в Латакии, ни в Хомсе никто никогда не защищал их при мне. Разумеется, Ас-Саика под командованием сирийских генералов была вне критики.

Мне было очень, очень хорошо в Сирии, гораздо лучше, чем в Иордании. Еще в 1971 я обратил внимание, что османы весьма любезны. Я мог часами болтать с каким-нибудь старым чистильщиком обуви, который помнил французский. От него, сидящего на маленьком ящичке, я, сидящий на стуле, узнавал историю последних трех десятилетий сирийской политической жизни, то есть, историю государственных переворотов. Суровая Иордания, такая близкая, была далеко, но по ней ходили и в ней жили палестинцы.

Глядя на лица вооруженных крестьян, я сразу понимал, что они крестьяне, коль скоро они владеют табунами лошадей. Все в их поведении свидетельствовало о том, что у себя в горах они хозяева. Они, умудряясь держать в одной руке и лошадиные поводья, и ружье, словно демонстрировали искусство джигитовки, их седые усы и бороды не делали картину более миролюбивой и дружелюбной. Возможно, эти бандиты задавались вопросом, как я умудряюсь жить без коня и оружия. Может, когда напряжение спадало, они смотрели по-другому? Я увидел в них не воинов, а главарей банд, подручных главарей, в ФАТХе таких было предостаточно: юнцы, живущие ради потасовок, оружия, грабежей. В двадцать лет они скорее, гопники, а не герои. Когда палестинцы подписали соглашения, чтобы жить в Ливане, многие из них приехали на несколько дней из Южного Ливана в Бейрут: обшитые галуном береты, черные кожаные куртки, джинсы, ботинки-«рейнджеры», такие хилые вновь приобретенные усики, что я задавался вопросом, а не лежит ли в походной сумке у каждого солдата карандаш для бровей. Когда они приветствовали меня, их руки оставались вытянуты вдоль тела, и только слегка приподнималась правая кисть ладонью вверх. В 1982 некоторые из них покинули Арафата, чтобы присоединиться к Абу Мусе.

Вот как Абу Муса или Абу Омар подготовили двор казармы: когда стало известно о приближении сирийцев, Абу Омар слегка прикопал проволоку, прикрепленную к детонаторам, которые, в свою очередь, скреплялись с незаметными в песке минами; танков было много, все они более или менее равномерно распределились по площади квадратного двора и одновременно взлетели на воздух: сталь, чугун, золотые браслеты и часы, мышцы, хрящи. Достаточно было нажать на кнопку или разомкнуть предохранитель. Фидаины и их командиры разбежались по горам.

Я передал эту историю так, как мне ее рассказали. Профессор Абу Омар в Стэнфорде был учеником Киссинджера, он оказался хорошим тактиком. Он все придумал, Абу Мусса осуществил.

Костяшки сложенных пальцев Мубарака – ими бьют, когда кулак сжат – на тыльной стороне раскрытой ладони представляли собой узкие ямочки, почти щелки, чуть бледнее, чем остальная кожа, и мне казалось, эти сиреневые щелки как раз и выдавали его человеческую природу, она будто сочилась из них, трепещущая, словно сердце испуганного кролика, и волновала меня куда больше, чем простые напоминания о таких вечных понятиях, как братство, антирасизм, терпимость. Когда почти случайно или по оплошности, или повинуясь тайной потребности рассказать о себе, я заговорил с ним о своем происхождении и судьбе брошенного ребенка, его и без того сжатые кулаки сжались еще сильнее, щелочки на месте суставов исчезли, остались только бугорки костяшек, очень гладкие, черные, безо всяких следов сиреневого. Может, его так тронули слова органы опеки? Я смотрел не на лицо, а на пальцы. Мубарак сказал мне, что я похож на одного его дальнего родственника, высланного в Джибути. Вот его рассказ: