Расплата - Геннадий Семенихин

— Мы не немцы, — по складам проговорил он. — Мы румынский солдат. Мы русский солдат пук-пук не делали. Матка, мы голодный солдат. Дай нам мамалыга, матка.

— Дети вы дети, — смахнула вдруг слезу Надежда Яковлевна, — всех, оказывается, уравнивает война. У вас в руках автоматы, что против русских, а вы такие же сыновья своих матерей, как и мои.

Солдат покачал озадаченно головой, поводил глазами по столбцам переговорника и сказал:

— Мы не понимаем тебя, матка, не по-ни-ма-ем.

— Господи боже мой, что только делается в этот горький год на белом свете. Нету у меня мамалыги, мои бедные мальчики.

Все понимая, румыны потоптались, и уже старший из них, грустно обводя комнату оливковыми глазами, без всякого переговорника произнес:

— Дай мамалыга, матка. Кусочек хлеба не было в рот. Есть хотим, матка.

— Да я же сказала вам, дети мои… — начала было Надежда Яковлевна, но голос ее захлебнулся от подступивших рыданий. — Боже мой, какие же все мы мученики от этой проклятой войны!

— Му-че-ники, — вслед за ней повторил высокий солдат и, пальцем указывая то на Александра Сергеевича, то на нее, то на своего товарища, по складам еще раз проговорил: — Му-че-ники.

А второй, роясь в переговорнике, вопросительно продолжил:

— Матка, у тебя нет хлеба, нет млека, нет мамалыга? Так?

— Да нет же, нет, нет, — почти с отчаянием подтвердила Якушева.

Лоб румына нахмурился, оттого что он стал вспоминать нужные слова, и после длительной паузы он заговорил гораздо быстрее:

— Матка, я не фашист. Я румын. Немцы есть плохо. Они нас бьют. Я не держал в роту крошки хлеб. У тебя мало мамалыги, матка. Тогда купи автомат, а мне дай кусочек мамалыги.

— Автомат? Да зачем же он мне? — ошеломленно всплеснула руками Надежда Яковлевна.

И тогда вновь тонкие пальцы маленького солдата заворошили страницы переговорника. Лоб его покрылся было сначала морщинами, но потом они разгладились, и солдат заулыбался, оттого что сумел прочесть по складам все, что намеревался ей сказать:

— Мы про-да-дим автомат тебе, а ты продай ав-то-мат партизанам. Мы не скажем. Партизан будет стрелять фашиста, мы румынские дети. Мы не ска-жем.

Надежда Яковлевна, будто порыв ветра ее смахнул с места, выбежала на глазах удивленных румынских парней на кухню и возвратилась оттуда с небольшой краюшкой хлеба. Это был последний кусок в их доме, и она хорошо знала, на что себя и Александра Сергеевича обрекает. Привстав на цыпочки, она схватила черноволосую голову высокого солдата и прижала к своему плечу. Гладя его, как маленького, она вдруг подумала, что это голова разлученного с родным домом войной Веньки, и, всхлипывая, повторила:

— Нате вам, мальчики. Это все, что у меня есть.

— Спасибо, матка, — зарыдал вдруг румын. — Ты хороший человек, русская матка. Мы тебя ни-ког-да не забудем.

Александр Сергеевич медленно брел от бледно-желтого двухэтажного здания техникума вниз по Почтовой улице, разделенной на две равные части тополиной аллеей. Только что закончилось короткое заседание в директорском кабинете, на котором всему педагогическому составу было объявлено, что немецкая комендатура утвердила решение городской управы о назначении директором техникума Николая Ильича Башлыкова. Мысленно такое решение он встретил с удовлетворением, зная, что этот пост мечтает занять преподаватель русского языка и литературы Залесский, которого он недолюбливал, считая его выскочкой и карьеристом, удивляясь, для чего тому в жестокое время оккупации так захотелось оказаться на директорском посту. В прибавке жалованья Залесский особенно не нуждался, потому что жил одиноко. Вся его семья состояла из двух человек: его самого и такой же пожилой худой и желчной жены, состарившейся, как всем казалось, раньше времени. Для беспокойной и более напряженной директорской работы он не подходил, потому что в физическом отношении был неполноценным человеком. В детстве он упал с самой верхушки высокого тополя и настолько серьезно повредил позвоночник, что уже не мог обходиться без корсета. И трудно было понять, отчего он с такой энергией рвался на директорский пост.

В противоположность ему Николай Ильич Башлыков отнесся к своему назначению весьма флегматично. Разводя короткими клешневатыми руками, он сиплым голосом пробормотал:

— Не понимаю, для чего только я им понадобился?

— Стыдись, — шепнул ему на ухо неугомонный Мигалко голосом, в котором явно прозвучали издевательские нотки. — Ты же достойный сын есаула, наследник белогвардейской казачьей славы. Твой исторический родитель в чине генерала пал под Порт-Артуром за царя-батюшку Николая Второго.

— Я тебе дам Николая Второго, — вскипел Башлыков. — Мой исторический, как ты говоришь, родитель в буденновских войсках командовал эскадроном, когда Ростов брали. Так что поосторожнее.

Однако неутомимый в своей язвительности Залесский и тут скаламбурил:

— Дурни, — с возмущением зашамкал Башлыков, который всегда шамкал, если волновался. — Вот узнают об этом немцы, несдобровать вам всем.

Но никто не донес, и стал Башлыков директором, разрушив пламенные мечты честолюбивого Залесского, который, узнав об этом, тут же, ни с кем не попрощавшись, ушел. Александр Сергеевич по дороге домой вспоминал натянутую улыбку Залесского, которой тот пытался прикрыть свою неудачу, и рассмеялся: «Поделом тебе, старый шляхтич. Вот и получил за свое высокомерие и надменность».

Очевидно, от этого настроение в надломленном астмой чахлом теле старого Якушева стало улучшаться. Временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание, и, опираясь на старую, облезлую от покраски палку, без которой он теперь никогда не выходил из дома, Александр Сергеевич с ясным умилением умиротворенного человека вглядывался в застывшее над городом в сладкой истоме чистое голубое небо, озаренное неярким, но еще греющим октябрьским солнцем, и словно дремлющие под его светом облака. Откуда-то издалека наплывал мелодичный колокольный звон, и старый Якушев даже попытался, мысленно установить, в соборе или же в Александровской церкви это звонят, и, решив, что по мелодичности колокольного звона — скорее всего в соборе, лишь после этого стал продолжать свой путь к дому. Его все радовало в этот погожий день. Тем более что в правом кармане выцветшего демисезонного пальто тяжелела полученная за двое суток пайка хлеба с прибавлением по сто граммов на едока, о котором так громогласно вещали немцы и по радио и через газету «Новочеркасский вестник». «Жизнь хороша во всех своих положительных проявлениях, — философски рассуждал про себя Александр Сергеевич. — Если с утра тебя никто не обругал, это уже хорошо. Если супруга проводила на работу с ясной ободряющей улыбкой, налив перед этим стакан желудевого кофе, без сахара, но горячего, — еще лучше. Бурда не имеет значения, если ее ласковые руки для тебя вскипятили и подали на стол. Если ни один из товарищей по службе не посмотрел на тебя косо, прими и это за удачу.