Одна ночь в Венеции - Валерия Вербинина

– Что ты себе позволяешь? – хриплым голосом говорила женщина. – Думаешь, ты меня купил, да? Оставь меня в покое! Я сказала, что хочу веселиться и буду веселиться… Без тебя, понял? Отвяжись!

Она вырвала руку и направилась к компании каких-то хлыщей, которые ожидали ее неподалеку. Амалия отвернулась.

– Мы можем забрать месье Мишеля, – нерешительно подал голос шофер.

– Нет, – отрезала Амалия. – Не надо вообще говорить ему, что мы видели его с этой… особой.

Баронесса приехала домой и заперлась, чувствуя непреодолимую горечь и желание плакать. Оскорбление, нанесенное Михаилу, задело ее так, как будто было направлено против нее лично.

Через некоторое время она услышала за стеной, в гостиной, шаги старшего сына. Амалия вышла из спальни, на ходу глянув в зеркало, чтобы проверить, что глаза у нее не опухли от слез.

– Все кончено, – вяло промолвил Михаил, который сидел, свесив руки между колен. Вся его фигура выражала обреченность. – Роза ушла.

– Ты забрал ее с панели, а она ушла на другую панель, побогаче? – не удержалась Амалия.

– Я хотел ей помочь, – вздохнул Михаил. – Только и всего.

– Ты ни в чем не виноват. Это был ее выбор.

– Да, я понимаю. Но все равно мне кажется, что… что все могло быть совсем иначе.

– Вряд ли. Ты не из ее мира, пойми. Ей нужна обстановка, к которой она привыкла… Ну и тысяча других причин.

– Нет, – ответил Михаил, подумав. – Просто ты была права – поезд не может стать трамваем. – Молодой человек поднялся с места. – Кстати, насчет поезда. Думаю, мне пора домой. Да и вообще, я давно должен был уехать. Как Александр? Хорошо учится?

Его младший брат недавно поступил в университет, но матери с трудом верилось, что ершистый юноша когда-нибудь остепенится.

– Да. У него теперь свое жилье, хотя мне не нравится тот район… Но он говорит, что его все устраивает.

– Пожалуйста, забери к себе свой портрет, раз уж я уезжаю… – попросил Михаил. – Я бы хотел взять его с собой, но он слишком большой, жизнь в армии не позволит везде возить с собой такую громоздкую вещь.

Амалия улыбнулась.

– Хорошо. Повешу его на стену, и он будет тебя ждать… Хотя я все равно думаю, что портрет никуда не годится, – добавила баронесса со смехом.

Ее сейчас куда больше занимал тот портрет, который писал Ренуар. Но художник жаловался, что его не устраивает, как продвигается работа:

– У вас такое выражение лица, которое очень трудно передать… Год от года все труднее и труднее!

Живописца мучил тяжелейший артрит, из-за которого он был частично парализован. Когда Ренуар рисовал, кисть привязывали к руке, чтобы не падала из пальцев, но художник не бросал работу и часто шутил над собственной немощью. Амалия видела его последние полотна – полные солнца и света, часто изображающие жизнерадостных женщин в рубенсовском стиле. И он никогда не жаловался, не расписывал свои страдания, даже не говорил о них, словно их и не было. В этом немощном, полупарализованном старике было что-то титаническое, и баронессе становилось даже немного стыдно, что тот занимается таким пустяком, как ее портрет.

Она полагала, что Ренуар смотрит на нее только как на капризную светскую даму, а живописец жаловался, когда Амалии не было поблизости.

– Не понимаю я ее. Эта женщина похожа на красивую шкатулку, внутри которой может быть что угодно – драгоценный камень или какая-нибудь дрянь, которой вообще нет названия…

После множества пробных вариантов (которые художник добродушно называл мазней, потому что они его не устроили) Ренуар изобразил баронессу сидящей в кресле – голова повернута вбок, лица почти не видно, в руке красный веер с красными же маками в оправе из эбенового дерева. И это сочное черно-алое пятно придавало всей картине совершенно особое настроение.

– Портрет веера, – объявил дядя Казимир, как только увидел картину.

Аделаида Станиславовна сделала страшные глаза, но Амалия только рассмеялась. Если художник увидел ее именно такой, ускользающей и загадочной, если веер казался ему чем-то более определенным, чем сама модель… что ж, она ничего не имеет против. В конце концов, будь ей нужен всего лишь портрет, можно было бы обратиться к Больдини или Грюну.

– Ты уже видела газеты? – спросила пожилая дама. – Просто поразительно, как он сумел этого добиться.

– Чего? – рассеянно, не ожидая подвоха, отозвалась Амалия, отходя в сторону, чтобы посмотреть, какое впечатление производит картина с другой точки.

– Приговора, – ответил за сестру Казимир. – Даже газетчики, и те в полном остолбенении. Никто не ожидал от прокурора такой прыти… Разве ты еще не знаешь? Левассёр добился смертной казни для всех троих.

– Как же такое могло случиться? – вырвалось у Амалии.

– Вот это-то и есть самое удивительное, – отвечал дядюшка. – Насколько я понял, поначалу прокурор вел себя тише воды, ниже травы, и никто его по-настоящему не опасался. Но в последние несколько дней он повел на защиту атаку, разбил в пух и прах все их доводы, а в конце еще и обнародовал несколько писем Ковалевского к подсудимой. Если хочешь их почитать, в статье одно из писем приведено целиком. Конечно, его напечатали в переводе на французский, но суть мало изменилась.

– Похоже, именно письма решили все, – подтвердила Аделаида Станиславовна. – Защита столько времени потратила на доказательство того, что граф был изверг и негодяй, а тут появились такие документы…

Забыв о картине, Амалия схватила газету, взгляд побежал по строчкам:

«Блестящая речь прокурора Левассёра, которого сейчас называют одним из самых многообещающих юристов Франции… Письма, которые произвели на публику ошеломляющее впечатление…»

– Да… – медленно проговорила Амалия, прочитав статью и текст письма. – Это послание безумно влюбленного человека, вовсе не негодяя. В других письмах наверняка говорилось и о погоде, о знакомых и прочих пустяках, но Левассёр не стал зачитывать пустяки. Прокурор тщательно отобрал только то, что было пригодно для его целей.

В глаза снова бросились строки из письма графа, написанного около года назад: «Когда я думаю, что мы опять будем в Париже вместе, и я увижу твое бесконечно милое лицо… и мы будем гулять вдвоем под опаловым небом, которое здесь всегда принимает самые разные оттенки, особенно на закате… только ты и я, моя любовь, и никого больше…»

Амалия отложила газету и села, чтобы собраться с мыслями. Ах, господин граф! Вы носили в свете язвительную маску, а в душе, оказывается, были поэт… Опаловое небо, надо же!

– Одним словом, прокурор наблюдал, копил силы, а в последние дни процесса, когда никто уже от него ничего не ждал, нанес решающий удар… – Баронесса покачала головой. – Если приговор не отменят, процесс Тумановой окажется одним из тех редких случаев, когда жертва даже из-за гроба ухитряется отомстить своим убийцам.