Шеломянь - Олег Аксеничев

– Цена есть всему, – ответил домовой, продолжавший прятаться в кузнице. Он говорил через небольшую щелку, оставленную едва приоткрытой дверью, поэтому его голос звучал не в пример глуше, чем в самой кузнице. – От книг идет зло, и тебе придется перебороть его, если, конечно, решишься разобрать наследство древнего колдуна.

– Он решится, мой хороший, – ответила за княжича кикимора. – Не забывай: там, в душе, не до конца заделанная дырка! Вот он и заткнет ее тем, что возьмет из книг…

– И помни, – продолжал домовой, – взять-то можно разное. Так вот, идешь по полю, наклонился, цветочек, скажем, сорвать, а в руке – шмель там или, чего уж, кусок свежей коровьей лепешки… Тебе и решать, княжич, что лучше – цветы или навоз.

– Без навоза и цветам не бывать, – как истинный диалектик заметила кикимора. – Только книжечки переложи, мил человек, к себе… Повозочка-то нам самим потребуется.

Кузнец вышел на помощь, и вдвоем с княжичем они быстро и аккуратно перетащили книги и футляры в большие мешки, закрепленные по обе стороны седла на коне княжича.

За это время домовой со своей подругой тихо и незаметно исчезли, позабыв, по обыкновению, проститься. Владимир искренно расстроился, посчитав, что плохо отблагодарил домового за чрезмерно щедрый дар.

Вышла Любава и с низким поклоном пригласила мужчин отобедать.

– Обожди, дочка, – ответил кузнец. – Надо княжеского коня от солнца в конюшню отвести, да и лошадку Хозяина под навес загнать стоит.

– Какую лошадку? – не поняла Любава.

– Вон ту, у кустарника, – пояснил княжич Владимир, взмахнув рукой.

И опешил.

Там, откуда он с кузнецом только что носил книги, ничего не было. Лошадка с волокушей словно растворилась в воздухе, поскольку свести ее со двора тихо не получилось бы даже у лучшего конокрада. На влажной, еще не поросшей травой земле не видно ни вмятин от копыт, ни полос от жердей, составлявших раму волокуши.

Кузнец же заметил, как изменились очертания куста. Он в одночасье стал гуще, явно разросшись в сторону забора. Одна из веток, которую кузнец раньше не замечал, была надломлена и опускалась к земле.

Точно под тем же углом, как была привязана к степной лошадке волокуша.

* * *

Княжич Владимир был скуп в расходах на себя, не желая злоупотреблять гостеприимством сестры и ее пасынка. Единственное, на что он не жалел расходовать гривны и меха, так это восковые свечи, мягкий золотистый свет которых не утомлял глаза во время ночного чтения. Отсветы пламени гармонировали с теплой желтизной пергамена книжных страниц, оттеняя и делая выпуклыми крупные квадратные буквы русского письма-устава или прихотливую вязь арабских свитков, обтекая с безмолвной брезгливостью торопливые крючки изуродованной германцами и франками латиницы.

Вечером княжич сложил несколько подаренных домовым книг на скамью, придвинутую вплотную к изящной кафедре с наклоненной столешницей, удобно подкладывавшейся и под тисненые переплеты тяжелых кодексов, и под непослушные, рвущиеся из-под рук неровные листы пергаменных свитков.

Нет для книжника счастья большего, чем открыть незнакомый до этого фолиант. И княжич Владимир испытал настоящее чувственное наслаждение, укладывая поудобнее первый из дареных кодексов на кафедру. Музыкой небес звучал скрежет позеленевшей меди переплетного замка, давшего, после долгого заточения, свободу книжным страницам.

Княжич взял книгу наобум, выбрав самую большую и объемную.

И первая книга преподнесла первый же сюрприз.

Киноварью крупными буквами на титульном листе было выведено ее название: «Толковая Палея». На ромейском Палеей называли Ветхий Завет. Владимир Ярославич не раз встречал списки этой книги в монастырских библиотеках, но никак не ожидал увидеть ее в наследии древнего колдуна.

Авторы Палеи пытались разъяснить непонятные или излишне краткие места Ветхого Завета, хотя, по мнению княжича Владимира, во многих случаях еще больше путали читателя. Начиналась Палея подробным рассказам о Шестодневе, времени, когда Господь сотворил мир и человека.

С некоторым разочарованием – помните «Летучую мышь», оперетту, в которой муж принял за роковую соблазнительницу собственную жену? Представьте себя на его месте, тогда поймете это чувство – Владимир раскрыл книгу. Богатые книги часто украшались интересными миниатюрами, хотя бы ради них стоило пролистать кодекс.

Иллюстрации были. И они поражали.

Изредка художники пытались изобразить землю до потопа. Владимир видел такие миниатюры, и они вызывали достаточно сильное раздражение, поскольку фантазии иллюстратора хватало только на увеличение уже существовавших зверей либо комбинирование их из нескольких элементов, когда на тело насекомого ставилась птичья голова, и все это завершалось рыбьим хвостом. Владимир считал подобные картинки ненамеренным святотатством, обвинением Бога в полном отсутствии разума, раз он способен создавать такое.

В «Палее», лежавшей перед княжичем, земля до потопа была показана так, словно художник видел все воочию и только недавно вернулся из того зловещего мира. На миниатюрах видны были твари, которым нет подобия в современном мире, и самый их облик бросал вызов Божьему промыслу и человеческому разуму.

По картинке было и слово.

Княжич с ужасом и отвращением вчитывался в оскверненный неведомым переписчиком текст «Палеи»: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и духи божьи носились над водою». Духи? Их много? Что за ересь? «И вошел дух в Ктулху, и возник Р’лаи. И изрыгнул воду, и сказал: „Да будет свет. И стал свет». И названа была вода Ктулху, а огонь Ктугху. И отделилась твердь от неба, стало небо Итаквой. И вошла душа в землю, и стал Шуб-Ниггурат».

Владимир потянулся рукой к шее, где висел оберег-змеевик, на одной стороне которого виднелся лик Иисуса Христа, а с обратной стороны свернулся прихотливыми узорами змей Велес, отчего так и назывался амулет. То, что читал княжич, противоречило всему, что для него свято. В душе Владимира не было безоговорочной веры в христианское учение, но так и не искорененное язычество приучило с почтением относиться к чуждой религии и не осквернять. Не нравится вера – отойди, но не пачкай.

Тот, кто осмелился надругаться над признанной христианской церковью книгой, хотел растоптать основу мировосприятия нормального человека того времени. Но княжичу Владимиру, чем больше он, через отвращение, разбирался в нечетком письме книги, казалось, что кощунство не было главной целью автора. Писатель и художник – скорее всего, этот был один и тот же человек; казалось невозможным, что такой ад мог раскрыться сразу в двух душах или, вернее, на том месте, где она когда-то была, – просто описывал события, каким он был свидетелем. Или те, о которых ему рассказал кто-то, кому автор верил безоговорочно и истово.

Книга описывала творение без Творца, мир, возникший сам по себе из ничего, и воспринять это мозг Владимира отказывался. Был взрыв в пустоте, и от него произошло все: время и пространство, материя и дух. Получалось, что бездушное ничто породило душу, а бессмертная пустота стала матерью смерти.