Третий звонок - Михаил Козаков

Ты что, забыл? Ведь тебе и рассказывали еще полгода назад. Кто же, кто? А, вспомнил – моя собственная жена. Она мне, смеясь, рассказала про этот дурацкий слух. Вот тогда и я рассмеялся: «Что за бред, – говорю, – откуда?» – «Вот такие люди кругом, несут что попало. Ты и она – вправду смешно!»

Действительно смешно. Она, можно сказать, выросла у меня на глазах, из симпатичной девчушки стала милой барышней. Помню, как у нее роман начался с ее будущим мужем, моим товарищем по работе. Они потом разошлись.

А на свадьбе их я даже был свидетелем в загсе. Она была уже с животом. Я игрался в родственника из мафии: «Подонок! Хотел обесчестить нашу девочку и смыться! Не вышло! Венчайте их, венчайте быстрее – не плачь, девочка моя, у твоего ребенка будет отец! Красавица наша! Венчайте их скорее, не злите меня, порка-мадонна!» – словом, паясничал и веселил всю честную компанию. Смеялась и моя жена, она тоже была в загсе. Все смеялись. Ну, почти все. Брачующаяся недоумевала. Но потом и она рассмеялась. Вот и досмеялись. Особенно я.

Сегодня утром я сказал ленинградскому другу, что надо кончить все, вырвать с корнем к едрене фене, растоптать в себе, в себе! – это сейчас главное! Чтоб и следа не осталось. Конечно, друг согласился. Мы помолчали. У меня пересохло во рту, ноги стали сразу ватные, и я ему сказал: «И потом доживать жизнь, да?» До-жи-вать.

Пишу и думаю, а что я пишу? Дневник, письмо или рассказ? Рассказ из жизни. Почти рассказ… Почти… Опять какая-то бессмыслица выходит… Такая, видать, полоса пошла…

Писатель – это человек, который записывает за собой, вот и я за собой сор собираю. Пишу это несколько часов подряд, не отрываясь от бумаги, спина болит, и боюсь остановиться.

За окном еще ночь. Наверное, она уже спит. Утомилась и спит. Одна. Он уже ушел. Или рядом. Неважно. Кажется, что я себя уже достаточно измотал, вымотал и выжал, пора это белье развешивать. Может быть, мне даже удастся уснуть в моем одиночном.

К тому же я, хоть и недолго, слышал ее голос. Может быть, даже она и не лгала вовсе, может быть, у нее взаправду было несколько друзей, и теперь она спит одна в своей постели, лежа на животе, как она любит. А завтра в половине девятого я услышу eе голос.

Вот-вот! Ты уже не можешь жить спокойно, если не слышишь ее голоса! Что ж это со мной деется? Я попал, влип, щелк, и все.

– Господи! Если бы мы с ней встретились шестнадцать лет назад…

– Что ты несешь, ей было тогда всего тринадцать!

– Ну если бы ей было двадцать девять, как теперь, а тебе, как тогда, тридцать шесть, всего тридцать шесть.

– Слушай, ты совсем сошел с ума с этими подсчетами!

Ложись спать! Поставь наконец точку и немедленно ложись в постель. Если хочешь, считай уже, лежа в темноте, и заснешь. Сегодня это тебе удастся… ну.

Спи, чудовище.

Что за слово такое? У меня на тель-авивской книжной полке каким-то образом затесавшийся краткий словарь иностранных слов, впопыхах прихваченный из Москвы. Ищу это привязавшееся ко мне слово. Не нахожу. Ну-ка, еще раз: экс… экс… экзистенциализм. А оно-то что означает? Проверим на всякий случай эрудицию. «Экзистенциализм – от латинского “экзистенция” (существование) – крайне реакционная форма современного идеалистического мракобесия в буржуазной философии и литературе, стремится подорвать доверие к науке, доказать бесцельность нравственности и бесплодность революционной борьбы. Одно из гнусных средств отравления общественного сознания идеологами империализма».

Батюшки-светы! Да ведь я прихватил с собой словарь 1950 года! В поспешных сборах не обратил внимания на дату выпуска – какая прелесть! А слова «эксгибиционизм» в этой книге нет вообще. «Эксгумация» есть, но это пока не то. Я-то занимаюсь, наверно, душевным эксгибиционизмом, при этом всю жизнь. А что такое, если вдуматься, актерство? Тот же эксгибиционизм в каком-то смысле, выставление себя, своих ран напоказ почтенной публике. Но там я – актер, прикрыт ролью, маской. Если роль характерная – и подавно. Даже лирический поэт Высоцкий подчас прикрывался масками, лицами, от которых говорил или пел. Прикрыться, защититься! Где грань? Чем отличается выстраданная исповедь от душевного эксгибиционизма?

Да ну их всех с их терминами, словами и словарями. Ты дал себе слово не трусить, так сдержи его до конца! А там будь что будет: исповедь так исповедь, в любой форме. Время торопит: скоро третий звонок. Что тебе почти всю жизнь не дает покоя? Когда все твои грехи встают над тобой, как темные горы, какая гора выше и чернее других? Чего ты, втайне от других и скрывая даже от самого себя, страшишься более всего на свете вот уже почти сорок лет?

О чем ты боишься думать, что гонишь от себя, что мешает жить и всегда, всегда с тобой?

А иногда неожиданно может напомнить о себе в самый неподходящий момент, в самой неподходящей обстановке: эй, не радуйся, не зарывайся, перестань самообольщаться – ты не только не лучше и не честнее других, ты много хуже! Ведь я существую, и меня не вычеркнешь уже из твоей жизни за давностью лет! Ведь ты знаешь, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Не сегодня завтра, все равно когда-нибудь я выползу на свет и расскажу о тебе все! Покайся, исповедуйся, облегчи совесть! И, может быть, тебе станет хоть чуточку легче – у тебя еще есть время.

Пора, дружок, пора, ты слышишь? Прозвенел третий звонок. На сцену, артист, уйми дрожь в коленках и вдарь под занавес свой заключительный монолог. Не бойся! Постарайся не лгать – и тебя поймут. А если не поймут, брезгливо отвернутся от тебя, что ж, значит, и это для чего-то было нужно. Не рассуждай – и будь что будет. Ты слышишь? Третий звонок. Занавес!

Эту историю рассказал мне недавно мой один близкий друг, известный актер Филипп Соколов, которому я верю, как самому себе… Нет, даже больше, чем самому себе…

– Помнишь, – начал он, – в конце пятидесятых я играл Меркуцио в Театре Профсоюзов… Это потрясающая роль… Знаешь, я никогда не хотел играть Ромео, хотя педагоги пророчили мне успех в этой роли. В душе я всегда знал, что я не Ромео, а Меркуцио…

– Ты мог бы быть Тибальдом, – сказал я.

– Наверное, но ни Тибальд, ни Ромео меня не занимали… Понимаешь, в Меркуцио есть какая-то пронзительность… Именно пронзительность… Вот когда хороший скрипач играет концерт Брамса, в первой части после оркестрового вступления есть место… – Филипп вскочил с кресла и бросился к полке с пластинками… – Сейчас, сейчас поставлю тебе…

– Да неважно, – перебил я. – Ты мне про что-то другое хотел…

– Нет, нет. Это очень важно! И пожалуйста, Майкл, ты ведь обещал душою выслушать меня… Поверь, и Меркуцио, и Брамс – все, все это имеет значение… Ох! Ну вот она! Слава богу! Нашлась. Это потрясающе! Караян с Гидоном Кремером. Слушай!