10 минут 38 секунд в этом странном мире - Элиф Шафак

Поросшее полынью, крапивой и васильками и огороженное деревянным забором, в котором не хватало столбиков, а проволока провисала, это было самое своеобразное кладбище Стамбула. Сюда приходили не многие, если вообще приходили. Даже бывалые расхитители могил обходили его за версту, опасаясь проклятия про́клятых. Беспокоить мертвых и без того опасно, а уж беспокоить и обреченных, и мертвых одновременно – явная попытка навлечь на себя несчастья.

Почти все, кого предали земле на Кимсэсизлер-Мезарлыи, в том или ином смысле были изгоями. Многих изгоняли семьи, деревни или общества в целом. Наркоманы, алкоголики, игроки, мелкие преступники, бездомные, сбежавшие, разного рода отбросы, пропавшие без вести, душевнобольные, отверженные, незамужние матери, проститутки, сутенеры, трансвеститы, больные СПИДом… Никому не нужные. Отщепенцы. Прокаженные.

Среди обитателей кладбища попадались также хладнокровные душегубы, серийные убийцы, террористы-смертники и сексуальные маньяки и, как это ни поразительно, их жертвы. Мерзких и добрых, жестоких и милосердных – всех закапывали на два метра, бок о бок, один унылый ряд за другим. На большинстве могил не было даже самого простого надгробия. Ни имени, ни даты рождения. Лишь грубо отесанная доска с номером, а иногда не было даже ее – всего-навсего ржавая жестяная табличка. И где-то в этом беспорядке, среди сотен и сотен неухоженных могил, была одна, свежевыкопанная.

В ней похоронили Текилу Лейлу.

Под номером 7053.

Номер 7054, могила справа, принадлежала композитору, который покончил жизнь самоубийством. Повсюду люди еще пели его песни, не имея ни малейшего понятия, что человек, написавший такие прекрасные стихи, лежит в забытой могиле. На Кимсэсизлер-Мезарлыи лежало много самоубийц. Часто они были родом из маленьких городков или деревенек, где имамы отказывались проводить для них похоронные обряды, и их скорбящие семьи со стыдом и печалью соглашались с тем, что их похоронят где-то далеко.

Под номером 7063, в изголовье Лейлы, покоился убийца. В приступе ревности он выстрелил в свою жену, затем помчался в дом человека, которого он подозревал в близких отношениях со своей женой, и застрелил его тоже. В пистолете у него осталась одна пуля, а мишеней больше не было, поэтому он приложил оружие к своему виску, но, промахнувшись, снес себе полголовы, впал в кому и скончался спустя несколько дней. Тело его никто не забрал.

Номер 7052, сосед Лейлы слева, – еще одна темная душа. Фанатик. Он решил пойти в ночной клуб и перестрелять всех танцующих и пьющих грешников, но оружие достать не смог. Разозлившись, он собрался сделать бомбу из кастрюли-скороварки, заполненной гвоздями, которые были смазаны крысиным ядом. Он продумал все до последней детали, но, увы, во время изготовления смертоносного устройства взорвал собственный дом. Один из гвоздей, которые разлетелись в разные стороны, попал ему прямо в сердце. Это случилось всего два дня назад, но его уже положили сюда.

Номер 7043, соседка в изножье Лейлы, была дзен-буддисткой – единственной на этом кладбище. Она летела из Непала в Нью-Йорк к своим внукам, и в полете у нее случился геморрагический инсульт. Самолет совершил экстренную посадку. Она умерла в Стамбуле, в городе, куда ни разу не ступала ее нога. Родственники хотели, чтобы ее тело сожгли, а прах перевезли назад в Непал. Согласно их вере, погребальный костер разжигается в тот момент, когда человек делает последний вдох. Однако в Турции кремация вне закона, и женщину пришлось предать земле, причем сделать это быстро, как требуют того законы ислама.

Буддистских кладбищ в городе не существовало. Разных других было множество – старинных и современных, мусульманских: суннитских, алевитских и суфийских, римско-католических, греко-ортодоксальных, армяно-апостольских, армяно-католических, еврейских, а вот буддистского ни одного. В итоге бабушку привезли на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Ее родственники дали свое согласие, заявив, что не возражают, если она упокоится среди чужаков.

Другие могилы по соседству от Лейлы занимали революционеры, которые умерли в полицейских застенках. Как говорилось в официальных отчетах, они «покончили жизнь самоубийством, обнаружены в камере с веревкой, с галстуком, простыней или шнурком на шее». Синяки и ожоги на теле рассказывали совершенно иную историю – о жестоких пытках в заключении. Здесь также было захоронено множество курдских мятежников, которых везли на это кладбище через всю страну. Государство боялось сделать их мучениками в глазах народа, так что их тела тщательно упаковали – так, будто они были сделаны из стекла, – и перевезли сюда.

Самыми юными обитателями кладбища были брошенные младенцы. Свертки с ними оставляли во дворах мечетей, на залитых солнцем детских площадках или в слабоосвещенных кинотеатрах. Тех, кому повезло больше других, спасали прохожие, которые передавали их в полицию. Там малышей бережно кормили и одевали, а потом давали имена – какие-нибудь оптимистичные, вроде Счастья, Радости или Надежды, в противовес печали, встретившей их жизнь. Но то и дело попадались куда менее удачливые младенцы. Одной ночи на холоде было достаточно, чтобы убить их.

Каждый год в Стамбуле умирает в среднем пятьдесят пять тысяч человек – и только около ста двадцати оказываются здесь, в Килиосе.

В глухой ночи пикап «шевроле», чей силуэт на фоне грозового неба вырисовывали отблески молний, мчался мимо старинной крепости, вздымая клубы пыли. Он несся вперед, то и дело его заносило на обочину, он периодически заезжал на камни, отделявшие землю от моря, но в последнюю секунду все же умудрялся вернуться на дорогу. Спустя несколько ярдов автомобиль в последний раз дернулся и остановился. Некоторое время не раздавалось ни звука – ни изнутри, ни из кузова грузовичка. Казалось, даже ветер, бешено дувший с раннего вечера, на время стих.

Со скрипом открылась водительская дверца, и из нее выпрыгнула Ностальгия Налан. Ее волосы светились в лунном свете – этакий нимб из огня. Она сделала несколько шагов, не отрывая глаз от кладбища, раскинувшегося перед ней. И тщательно осмотрела место. Оно выглядело жутковато и даже отталкивающе – ржавые железные ворота, ряды захудалых могил, доски вместо памятников, сломанная ограда, ни капли не защищающая от шпаны, и шишковатые кипарисы. Она так и знала. Вдохнув полную грудь воздуха, Налан бросила взгляд через плечо и провозгласила:

– Приехали!

И только тогда четыре тени, что сидели в кузове, прижавшись друг к другу, решились пошевелиться. Одна за другой они подняли голову и понюхали воздух, словно олени, которые пытаются учуять, есть ли неподалеку охотники.

Первой встала Голливуд Хюмейра. Едва выкарабкавшись наружу с тяжелым рюкзаком на спине, она тут же принялась ощупывать голову, чтобы проверить прическу, – уложенные в пучок волосы торчали под каким-то странным углом.

– Бог мой, на голове у меня творится нечто ужасное! И лица я не чувствую. Оно заледенело.

– Это все из-за ветра, зануда. Сегодня гроза. Я же сказала вам: нужно что-то надеть на голову, но вы ведь никогда меня не слушаете.