10 минут 38 секунд в этом странном мире - Элиф Шафак

– Хватит, – проговорила Хюмейра и тоже немного глотнула; по ее горлу пронеслась огненная стрела. Поморщившись, Хюмейра наклонилась вперед. – Что… а-а-а… что это такое?

– Не знаю, но мне понравилось, – сказал Саботаж и выхватил фляжку, чтобы сделать еще один глоток.

Ему стало полегче, и он решил хлебнуть еще немного.

– Эй, хватит! – Хюмейра отняла у него фляжку и закрутила на ней крышку. – Это крепкая штука. Я никогда…

– Ладно, пошли! Нам сюда, – раздался голос из мрака.

Налан возвращалась к ним.

– Этот напиток… – проговорила Хюмейра, двигаясь ей навстречу. – Что это за отрава?

– А-а, ты попробовала? Это особенная штука. Ее называют «спиритус магнанимус». Польская водка. Бывает еще украинская, русская или словацкая. Мы спорим о том, кто придумал пахлаву – турки, ливанцы, сирийцы или греки… а у славян своя война – по поводу водки.

– Так это была водка? – с недоверием спросила Хюмейра.

– А то! – широко улыбнулась Налан. – Но это всем водкам водка. Девяносто семь процентов спирта. Эффективная и практичная. Зубные врачи дают такую своим пациентам, если собираются вырвать зуб. А хирурги используют ее во время операций. И духи тоже из нее делают. Но в Польше такую пьют на похоронах – поминают мертвых. А потому я подумала, что она нам сгодится.

– Ты притащила убойную водку на кладбище?! – покачав головой, ужаснулась Зейнаб-122.

– Ну, от тебя-то я не ждала одобрения, – с обидой ответила Налан.

– Тебе удалось найти могилу Лейлы? – спросила Джамиля, меняя тему, чтобы снять напряжение.

– Да-да! Она на другой стороне. Все готовы?

Не дожидаясь ответа, Ностальгия Налан направила свой фонарик на тропинку слева от них и пошла по ней, так и не заметив странной улыбки, которая появилась на лице у Саботажа, и блеска, возникшего у него в глазах.

В итоге они дошли. Склонившись друг к другу, они пристально всматривались в одну из могил, как будто она представляла собой ребус, который необходимо решить. Как и на большинстве прочих могил, на этой тоже торчал лишь номер. На надгробии не было написано ни «Текила», ни «Лейла». Да и надгробия-то не было. И ухоженного участка земли с аккуратным рядом цветов тоже не было. Ей досталась всего-навсего деревянная доска с небрежными каракулями какого-то кладбищенского служащего.

Они вспугнули ящерицу, которая выскочила из-под камня и, рванув в другое укрытие, исчезла в зарослях кустарника где-то впереди. Понизив голос до шепота, Хюмейра спросила:

– Это здесь похоронена Лейлочка?

В спокойствии Налан сквозило напряжение.

– Да, давайте копать.

– Не так быстро, – подняла руку Зейнаб-122. – Сначала нужно помолиться. Нельзя эксгумировать тело без определенного ритуала.

– Прекрасно, – ответила Налан. – Только поскорее, пожалуйста. Нам нужно торопиться.

Из своей сумки Зейнаб-122 достала баночку с приготовленной заранее смесью – каменная соль, розовая вода, сандаловая паста, семена кардамона и камфара – и обрызгала ею могилу. Закрыв глаза и подняв руки ладонями вверх, она прочитала суру «Аль-Фатиха». Хюмейра подхватила. Саботаж, у которого закружилась голова, вынужден был сесть и только так смог молиться. Джамиля трижды перекрестилась, беззвучно шевеля губами.

Воцарившаяся после тишина была пронизана печалью.

– Ладно, пора пошевеливаться, – сказала Налан.

Навалившись на лопату всем своим весом и поставив ногу на упор, Налан загнала ее глубоко в землю – полотно ушло внутрь полностью. До этого она волновалась, что земля может промерзнуть, но она оказалась достаточно мягкой и влажной, и Налан быстро принялась за работу, войдя в определенный ритм. Вскоре ее затянуло знакомое и такое успокаивающее ощущение почвы, ее аромат.

В сознании Налан всплыла одна картина. Она вспомнила, как увидела Лейлу впервые. Сначала она была всего-навсего очередным лицом в окне борделя: от ее дыхания чуть запотело стекло. Она двигалась со спокойной грацией, которая совершенно не соответствовала обстановке. С длинными, падавшими на плечи волосами и большими темными выразительными глазами Лейла напоминала женщину с монеты, которую Налан нашла однажды, когда вспахивала поле. Как и у византийской императрицы, в лице Лейлы было нечто неуловимое, бросающее вызов времени и месту. Налан вспомнила их доверительные беседы в буречной.

– Ты никогда не думала, что с ней стало? – ни с того ни с сего однажды спросила Лейла. – С твоей молодой невестой?.. Ты оставила ее в той комнате в одиночестве.

– Ну, я не сомневаюсь, что она вышла за кого-то еще. И наверняка у нее уже куча детей.

– Не в этом дело, дорогая моя. Ты же посылаешь мне открытки. Надо написать ей письмо. Объяснить, что произошло, и попросить прощения.

– Ты это серьезно? Меня заставили заключить этот фальшивый брак. Это бы меня убило. Я сбежала, чтобы спастись. Ты бы предпочла, чтобы я осталась и всю жизнь прожила во вранье?

– Вовсе нет. Нужно делать все возможное, чтобы исправить собственную жизнь, это необходимо для нас самих, но нужно делать это осторожно, чтобы попутно не сломать других.

– О боже!

Лейла смерила ее своим терпеливым мудрым взглядом.

– Ладно, хорошо… – Налан подняла руки вверх. – Я напишу своей дорогой женушке.

– Обещаешь?

Продолжая раскапывать могилу Лейлы, Налан невольно припоминала ту давно позабытую беседу. Она слышала голос Лейлы в своем сознании, а еще вспомнила, что так и не написала обещанного письма.

Саботаж стоял на краю могилы и наблюдал за Налан со смесью удивления и восхищения. Он никогда не умел работать руками: каждый раз, когда дома нужно было починить подтекающий кран или повесить какую-нибудь полку, они всегда звали соседа. В семье к Саботажу относились как к человеку, погруженному в скучную работу – цифры и налоги, хотя сам он предпочитал считать себя человеком творческим. Обделенный вниманием художник. Непризнанный ученый. Несостоявшийся талант. Он ни разу не признался Лейле, что завидовал Д/Али. А о чем еще он так и не сказал ей? В его сознании заплясали воспоминания – каждое было отдельным и особым кусочком мозаики под названием «Долгие отношения с Лейлой», картины, в которой было много неисправимых трещин и утраченных фрагментов.

Подгоняемая водкой, курсировавшей по его организму, кровь стучала у него в ушах. Он прикрыл глаза, стараясь отгородиться от этого звука. Он ждал. Поскольку это не помогло, Саботаж откинул голову назад, словно пытаясь найти успокоение в небе. Наверху он обнаружил нечто странное – и лицо его вытянулось. С поверхности луны на него кто-то смотрел. Кто-то удивительно знакомый. Он щурился, пока его глаза не превратились в щелки. Это было его собственное лицо! Кто-то взял и нарисовал его на луне! Саботаж был так потрясен, что ахнул – изумленно, громко и хрипло, как самовар, который вот-вот закипит. Он сжал рот и прикусил внутреннюю часть губы, чтобы справиться с самим собой, но у него ничего не получилось.