Долгое молчание - Этьен ван Херден

Может, они смеются над ней из-за опущенных занавесок, когда она идет по Дороге Изгнания, эти люди, столько перенесшие еще до того, как она появилась на свет, эти работники в полях, которые стоят, опершись на лопаты, когда она проходит мимо, люди на веранде адвоката Писториуса, или голые ребятишки, которые плещутся в Запруде Лэмпэк и влезают на стенку, чтобы посмотреть, как идет Инджи. Походка Инджи не выдавала ее мыслей. Она махала ребятишкам, резвившимся у плотины; она махала людям на веранде магазина, собравшимся там бесцельно и лениво, в стороне от мух и пыльных облаков от редко проезжающих мимо машин; она кивала клиентам адвоката Писториуса на его веранде; она улыбалась ребятишкам за школьным забором, которые то ли здоровались с ней, то ли насмехались над ней — этого она не знала. Инджи была уверена только в одном: ей необходимо убраться отсюда на день-другой; все это становилось для нее чересчур; она не в состоянии больше переносить безмолвие; она в одиночестве извлекает наружу всю скорбь прошлого — скорбь, которую люди пытаются игнорировать, чтобы выжить.

А она была сторонним наблюдателем; она задавала слишком много вопросов; и она чувствовала, что эти люди выталкивают ее отсюда прочь, насмехаются над ней.

Может, она просто слишком устала и слишком озабочена всем, что успела узнать; может, ей просто необходимо передохнуть и разобраться во всем. Да только Инджи знала, что ее душа хочет свободно воспарить над утесами, как один из змеев Джонти, непокорная ветрам, смеясь, потому что ангел коснулся ее, даже если в тот миг он был встревожен и очень спешил.

Когда стал виден дом Джонти, а тропа в высокой зеленой траве сузилась, Инджи ускорила шаг. Она уже решила, что скажет ему. Я и есть женщина без лица, скажет она. Это не Гвен Писториус, это я, Инджи Фридландер. Я предчувствую сама себя; это я не могу убежать отсюда, потому что я здесь в ловушке, как и все вы. А вы все уже знаете это, правда? Поэтому и смеетесь мне вслед, и сплетничаете обо мне?

Но когда она увидела Джонти, полирующего Спотыкающегося Водяного, такого занятого и деловитого на своей стремянке, она проглотила все загодя приготовленные слова и поздоровалась с ним так, словно у нее не было ни единой заботы.

— Привет, Джонти! Чудесный день, правда?

Псы кинулись к скульптуре, привлеченные запахом коровьей мочи. Александр поднял лапу и пометил Спотыкающегося Водяного, а Инджи и Джонти смотрели на него и смеялись. Стелла, напрягая заднюю часть туловища, побежала к ароннику и погадила там, словно подтверждала, что ей очень нравится такая прогулка, а лилии кивал# ей головами.

19

— Да, так как же насчет Бабули Сиелы Педи? — спросила Инджи у мэра Гудвилла Молоя. Этот вопрос преследовал ее, и уйти без ответа оказалось просто невозможно. Мэр сидел напротив, за современным письменным столом, а в углу кабинета стоял новый национальный флаг. Дверь в зал заседаний была открыта, Инджи нет-нет, да и смотрела на скромные стулья и столы. Однако было видно, что кабинет мэра недавно обновляли: фиолетового цвета ковер с длинным ворсом, офисный стул самого современного дизайна, портреты на стенах в новых рамах.

— Вы просто-таки встали на след моей бабушки, верно? — засмеялся мэр. Он добавил ей в чай молока и жестом показал, чтобы она взяла свою чашку. — И я слышал, мисс, что покупка Спотыкающегося Водяного не очень-то продвигается.

— Верно, — кивнула Инджи. — Зато я столько всего узнала про Йерсоненд!

Он сделал глоток кофе и, прищурившись, посмотрел на нее.

— Не стоит верить во все байки — вы ведь понимаете это, мисс Фридландер?

— Вы мне это уже говорили.

— Да, я все забываю, что вы девушка городская и всегда настороже по отношению к своим человеческим собратьям!

— И к политикам вроде вас! — поддразнила его Инджи. Мэр засмеялся и поставил чашку на блюдце.

— А вы знаете, — произнес он, доверительно наклонившись вперед, — что первая скульптура Джонти Джека — самая первая, которую он создал! — была для Бабули Сиелы Педи?

Пораженная Инджи выпрямилась.

— В самом деле?

Гудвилл Молой серьезно кивнул.

— Скульптура до сих пор служит украшением моего дома Моя жена и я очень дорожим ею. Мы понимаем, что когда-нибудь она станет весьма ценной. Возможно, уже такою стала.

— А как она выглядит? — Инджи как стукнуло — ведь художественный музей может извлечь из этого выгоду. Она поставила свою чашку и тоже наклонилась вперед. Молой расхохотался.

— Остыньте! Похоже, вам захочется купить и ее.

— Что ж, первая вещь, созданная крупным художником, всегда высоко ценится. Если даже и не по сути, то по историческим причинам.

— Могу заверить вас, мисс Фридландер, что в этой работе нет ни крыльев, ни золотой краски, ни специфических тотемных столбов — ничего такого, чем увлекается сейчас Джонти Джек — это очень красивая и простая скульптура.

— Что она изображает?

Политик в Гудвилле Молое наслаждался игрой с любопытством Инджи.

— О, вы никогда не догадаетесь!

— Я бы с удовольствием упомянула о ней в своем отчете.

Он встал, закрыл дверь в зал заседаний и вернулся на место.

— Это бюст фельдкорнета Рыжебородого Писториуса.

Инджи еще сильнее наклонилась вперед.

— Деда Джонти?

— Его самого. Лично Старины Рыжебородого. — Гудвилл Молой буквально зашелся хохотом.

Инджи откинулась на стуле и попыталась обдумать услышанное.

— И он подарил его…

— Да. Он подарил его Бабуле Сиеле Педи. И об этом никто не знал.

— Ах, — восхищенно вздохнула Инджи.

Гудвилл триумфально засмеялся.

— Дети наблюдательнее и честнее взрослых. Еще маленьким мальчиком Джонти Джек наверняка чувствовал связь между его дедом и старой женщиной из Эденвилля. — Молой подчеркнул название иронической усмешкой. — Многие белые йерсонендцы тоже это чувствовали, но есть вещи, о которых просто не принято говорить. Только ребенку хватает смелости увидеть голую суть вещей.

— Так вы считает, что Джонти знал об отношениях между его дедом и Бабулей Сиелой?

— Нет, мисс Фридландер, я говорю, что все знали о существовании между ними отношений. Но только Джонти Джеку хватило смелости сказать Бабуле Сиеле, что он об этом знает. И после похорон Писториуса он отнес ей бюст в Эденвилль. Он был тогда совсем ребенком, но на следующий день после похорон он воспользовался глиной с могилы и сделал бюст, тайно обжег его в материной плите, когда Летти была в своей конторе социального обеспечения, и отнес статуэтку Бабуле Сиеле. После тяжелой ночи она все еще сидела в объятиях своего мужа, моего деда, и оплакивала рыжебородого белого мужчину, который использовал ее, а потом ни разу с ней не поздоровался.

Инджи вздохнула и причесала волосы пальцами. Они посидели молча. За дверью уборщицы вытирали пыль и подметали в зале заседаний. Их швабры ударялись о ножки стульев, а тряпки шлепали по столам.