Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

14.10.67.

Ленинград, К-9, до востребования, И.Е.Маркову.

Москва, К-9, до востребования, Е.Л.Шифферсу.

Игорь, твое письмо, которое я «с интересом читал», отнюдь «не стыдясь своего интереса», и огорчило меня, и обрадовало. Огорчение было от прекраснодушного твоего желания поскорее все спасительно определить, поставить на место в соответствии с собственным опытом, определить-закрыть-умертвить-успокоить-ся, ибо все опять в равновесии, грешник, конечно, может и не покаяться, как я его просил, но это уж его, грешника, дело, у нас же все опять ладненько, пишет же он все же, не кричит просто а-а-а-а, стало быть, нужен ему суд людской, пусть решит про себя, а если еще доложит о выполнении, то и вовсе славно. И огорчение приходит не от вывода, не от определения, а от быстрой ГОТОВНОСТИ его произнесть, от потребности, людской потребности, поскорее все так или иначе стабилизировать, канонизировать, пресечь, не в утилитарном и житейском смысле, а в противоположении канона вечной трагической ОТРИЦАТЕЛЬНОСТИ, которая, по Гегелю, есть субстанция мышления; желания прекратить вечный и бесконечный ПРОЦЕСС, хотя сами-то мы в нашей сознательной установке приемлем его; прекратить бесконечность познания, бесконечную отрицательность той или иной формулой, знаком, иероглифом (скажем, такую же стабилизацию диктует язык и понятия) — в этом смысле мое огорчение тобой, отнюдь не подозреваю я тебя в простых грехах, которые ты с некоторой подозрительной сладостью открываешь во мне. Суд людской отнюдь не нужен, пуповина действительно крепка, потому что проявлять сущность бытия человек трагически обречен лишь словами, расшифровка кода иррационального, сверхсознательного, вне-нас-бытия возможна лишь в понятный людям язык, и, вероятно, тут может быть и другой психологический ход, нежели тот, что формулируешь ты, определяя автора «АВТОБИОГРАФИИ»; и это не изыск, что я говорю об АВТОРЕ, а не о себе, тут есть зерно: писателей или мыслителей нельзя судить за их книги, они в этом так же мало повинны, как яйцо, из которого лезет в мир птица; мы, или то, что принято определять, как МЫ, есть лишь внешняя, КАЖУЩАЯСЯ сторона дела, и посильная обязанность наша в этом смысле лишь в создании СИТУАЦИИ, НАСТРОЙКИ системы, которая есть мы, на ПРОЯВЛЕНИЕ, а стало быть, и делание бытия, которое так может быть и не оплодотворено нашим присутствием в мире, если мы будем лениться; при чем же здесь суд и мнение людей, как психологическая модель, что ты или я все же пишем, а не кричим на одной ноте тоску?

Радость же моя по поводу письма происходит оттого, что если твои выводы снять с меня, а перенести их на АВТОРА «АВТОБИОГРАФИИ», то есть на толкователя, на дешифровщика бытия, то твоя оценка (ТВОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ БЫТИЯ) написанного, как раскодированного шифра, серьезна, я бы сказал, иррационально серьезна.

1. СЛАДОСТРАСТИЕ СМЕРТИ. Если ты его объективно почувствовал в записи, то, стало быть, АВТОРУ удалось его проявить из бытия, и меня это очень радует, потому что я верю в спокойную отрицательность нашего бытия на земле, в спокойное сладострастие процесса познания, когда мысль, отрицая материю, рвется наружу, а материя, зная, что будет отрицаться, все же идет на смерть, чтобы родить исход в иное, в мысль. Это хорошо еще и потому, что подтверждает БЕСКОНЕЧНОСТЬ ОТРИЦАТЕЛЬНОСТИ, бесконечность сознания, ибо сладострастие смерти есть вечное сладострастие.

2. ГРЕХ ГОРДЫНИ. Но если мы так или иначе признаем вечную отрицательность, то есть опасность ПАРАЛИЧА, бездействия, раздавленности трагизмом, и эту опасность бытие устраняет ГОРДЫНЕЙ преступности, которая, конечно же, грех, как грех всякая бесконечность, по отношению к стабилизации, но психологически это очень верный ход, ХОД ГОРДЫНИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, и ей-богу, Игорь, не стоит так несложно толковать Фрейда, да еще оставляя себе лазейку, самому определив, что это простовато. Кстати, найди-ка и прочти, если не читал, работу К.ЮНГА «Психологические типы», это очень серьезно и интересно, очень просто написано, так что даже мне, дилетанту, было понятно.

3. УЖАС БЕЗЛЮБЬЯ. Да, вероятно, это большой страх человека, если ему не только в расшифровке, айв его повседневности, отпущено любить всех, то есть не любить никого в отдельности, ибо кончится вечное сладострастие, если будет удовлетворено однажды с кем-то до конца.

Обрадованность моя и была оттого, что ты, вольно или невольно, открыл некие черты объективности, объективности-вне-нас, потому что я не помню, что пишет АВТОР, а стало быть, и оценить, то есть ПРОЯВЛЯТЬ дальше не могу Читаю иногда сам, что написал АВТОР, очень смеюсь, потому что мне это кажется предельно веселой книгой, но не более того, и потому, мой дорогой дружочек, огромное тебе спасибо, тем более огромное, что мне кажется, что ты любишь меня.

Здесь в Тарусе боязливо хорошо мне, Лариса Данилина оберегает меня, дай бог ей многого счастья. Рядом пахнет тоской мокрое кладбище, а дальше белая тоска берез, а там уж и бесконечность поля; вечерами мы собираемся для экзистенциальных пересуд, слушаем радио, пьем чаи.

Крепко целуй Машку.

Глава четвертая

Она смотрела на свой живот

Мария спала, и голубая жилка в ямке на предплечье ткала свою незащищенную непрерывность, а Иосиф все время ждал и знал, что вот он сейчас бросит весло, которым сделал яму на песке для Хаи, и пойдет положить на эту тайну Марии свою ладонь. Он знал, что это будет, потому не торопился, как не торопились одна и вторая змея, которые ждали долго, а час или два уж не срок был им, как не торопился лежащий рядом Хаи в вырытую яму, чего ж торопиться, чего заботиться, яма есть, хорошая яма, просторная, вырытая хорошим человеком Иосифом, веслом, которое много перерыло воды, а теперь вот роет песок. Как Хаи знал, что вот тут слева есть его хорошая яма, и не надо часто смотреть, есть она все еще или уже нет, так и Иосиф знал, что вот там у огня лежит его Мария, спит у огня, который развел Иосиф из хорошего крепкого дерева, которое он выловил для дома в самом Иордане, спит, потому что устала, наплакалась, замерзла, а огонь отобрал у нее холод и воду слез, согрел ее и просушил, и она стала счастливой и уснула, и ниточка ее жизни ровно себе стучит там на шее. Вначале все эти мысли были у Иосифа где-то внутри и грели ему кровь, которая течет в нем туда и сюда, как ей надо, грели кровь и жилы Иосифа, натягивали их крутым молчащим луком, из которого он в детстве бил козлов, рождали запах и пьянь, и неудобство в паху, которое поднималось мужским желанием,