Смертию смерть поправ - Евгений Львович Шифферс

мне все было трын-трава, я все мог, что хотел смочь, и вот, пожалуйста, ворота закрыты, в них нет замка и щелки, они словно сама ограда, только вот написано ВХОД, а ты и не знаешь, где именно откроется, потому что ни одной зацепочки нет перед тобой, все сработано из одной цельной доски, где они только вырастили такую и как доставили? Сами эти ВОРОТА были невысоки, всего в два человеческих роста, была даже надежда, что если очень ПОДПРЫГНУТЬ, то можно зацепиться за край и, перелезть, но это была лишь надежда, потому что, как ни ярись, а, воистину, выше себя не прыгнешь. Я стал это делать, когда мне надоело стоять и ждать, просто ждать, я бился вверх по этой гладкой доске, бился глухо назад о землю, потому что еще странность была у этой породы дерева, она поддавалась под твоим ударом, прогибалась, и приходила еще надежда, что если не добраться до верха, то, может быть, продырявить ее сможешь, вот-вот, еще усилие-вверх-и-на-нее-вверх-и-на-нее, и глухо, и даже как-то спасительно ВНИЗ, на твердь земли. Очень скоро я уже лежал у ворот этого дома, лежал тупо избитый без синяков, как бьют представители власти любого, кто к ним попал, бьют батутом, резиной, бьют без следа в почти смерть, лежал мокрый, потный, даже несколько обмочившийся от натуги и отчаяния, лежал и шевелил в себе формулу ЗАЧЕМ, стоял бы тихо себе, ждал, а надоело б, то пошел домой, и шел бы светлый, сухой и не униженный. Я лежал, а сам тихонько уже знал, что вот сейчас опять начну эту бессмысленную пляску в стену, вот сейчас, еще чуть-чуть, еще а-а-а-а-а-а-а-а-а. Моя обида и мое отчаяние, мои слезы были велики, мне захотелось умереть от обиды, я стал кидаться, чтобы уже не пробить ВОРОТА, а разбить себе голову, убить себя, расщепить, но они прогибались ровно настолько, насколько было во мне отчаяния, вбирали меня в себя, как женское вбирает мужское, окутывали меня, и выбрасывали опять живого на землю. Из-за ограды я иногда слышал смех, и мне печалилось, что это надо мной, хотя я знал, что здесь, в этом доме, живут веселые сумасшедшие, что это ВЕСЕЛЫЙ дом.

Так, в многих этих падениях, пришло в меня, что я не только отец Фомы, что я не только творец его, как было в «АВТОБИОГРАФИИ», но и сын его, и творимое им. Это пришедшее единство вдруг и сразу дало тишину, ВЫСЫХАНИЕ дало мне, странную тихость-тихую-тишь-тишину-тихонькую-тихонькую-тишь. Я удивленно посмотрел на ворота, на себя, на всех, подумал, вот ведь как, неторопливо разделся, и положил на теплую землю одежду просохнуть, и только сейчас заметил, что у меня на земле солнце и порядок, что все хорошо, что осень пришла на смену лету, пришла вовремя, по порядку, как и много раз до меня. Я смотрел на солнце, лежа на теплой земле, и не заметил, как открылись ворота, и оттуда вышел серьезный Фома, он не смеялся там с ними, хотя в жизни по эту сторону стены был удивительно смешлив. Ворота закрылись, он помог мне одеться, сказал, что можно погулять вдоль стены, и мы неторопливо пошли, и надпись ВХОД поехала вслед за нами в нашем ритме, и это было страшно, потому что стена была без примет, а ВХОД шел в ногу с тобой, было страшно, что вот ты идешь, а на самом деле вроде и нет, вроде стоишь на месте, потому что когда бы ты ни остановился, ВХОД был перед тобой, словно ты и не шагал в кандалах по кругу со своим Фомой. Фома этому моему испугу рассмеялся, сказал, что это простая забота их доктора, что если ты УСТАНЕШЬ гуляя, то ворота вот прямо перед тобой, устань и входи сразу и просто, чтобы не тащиться куда-то вспять или вперед к определенной дырке лаза.

ФОМА Они там большие весельчаки.

Я Но ты серьезен, Фома.

ФОМА Да. Когда корова остановилась перед воротами, я понял, что надо просто ждать. Это было правильное решение.

Ворота открылись, и мы вошли. Я слез, и сел на землю, и стал ждать. Туда и сюда мимо меня ходили улыбающиеся люди в деревянной стружке, тихие, пахнущие добром и хвоей. Иногда они проносили туда и сюда новые кресты, и я понял, что они делают их; иногда было слышно, как где-то смеялся рубанок или брызгала пила. Я сидел, и во мне было желание, желание, которое я принес оттуда, из-за стены, во мне было человеческое желание, чтобы кто-нибудь подошел ко мне, справился, зачем я здесь, помог бы и показал, как начинать мне жить внове. Я подтверждаю, что это было желание ИЗ-ЗА СТЕНЫ, потому что как мы ни гуляли там, как ни рушили законы там, все это мы делали ТАМ, как бы ни казалось нам, что мы бунтари, что мы свободны, мы все это делали ТАМ, потому говорили, например, мы свободны, и потому должны делать то и то, не понимая ТАМ, что или свобода, или долг, они друг друга исключают; или они ТРОИЦА, во имя ОТЦА И СЫНА, И СВЯТАГО ДУХА, ты понимаешь, что или они исключают друг друга, или они едины в своей одновременности, сразу, и да и нет, то есть они ПРОЦЕСС-ТРОИЦА-БОГ. Здесь, в этом дворе, по эту сторону СТЕНЫ, я все же хотел, чтобы они, жившие здесь долго, все же так или иначе вели себя, как те, что остались по ту сторону СТЕНЫ. Ты понимаешь? Я опять все же хотел, чтобы было изменено, улучшено то, что было ТАМ, по ту сторону СТЕНЫ, понимаешь; я никак не мог себе представить, что не смогу некоторое время думать и жить, ИНАЧЕ, СОВСЕМ ИНАЧЕ, то есть не подправлять или менять то, что сам оставил, что считал неверным и злым, и был готов ТАМ кардинально менять; и вот я пришел сюда, и начал свое сидение с уровня мыслей и понятий все тех же, понимаешь, тех же понятий по ту сторону СТЕНЫ. Это было, ты знаешь, очень серьезно, очень серьезно, творец мой, мне стало не до смеха, того веселого смеха, который был у меня всегда, который растил и убивал меня своей спокойной и ироничной отрицательностью.

Я вдруг ощутил в себе серьезность созидающего, это, вероятно, и есть первая стадия сумасшествия, первая стадия мании СЕРЬЕЗНОСТИ и созидания, мании Я.

Вначале у меня зрела нелюбовь и злость к ним, как же так, я осознанно