Особый отдел и око дьявола - Николай Чадович

Когда на опушке леса открылось кладбище, занесённое снегом до такой степени, что исчезли даже верхушки крестов, Цимбаларь поспешил вперёд и подставил своё плечо под угол головного гроба.

Среди пустого белого пространства зияли две могилы, вырытые на приличном расстоянии друг от друга (Ложкина хоронили на семейном участке, где уже лежали его родители, а Ширяева – рядом с братом, им же самим и убитым).

Цимбаларь непроизвольно заметил, что вынутая из могил земля имеет довольно странный цвет и структуру. Лишь присмотревшись повнимательней, он понял, что причиной тому – толстый слой опавших листьев, которыми с осени присыпали места будущих захоронений. В краю, где морозы прихватывают грунт чуть ли не на метр, это была совсем не лишняя мера.

Затем гробы опустили на земляные холмики, и началось самое тягостное, что бывает на похоронах, – процедура прощания.

Едва отец Никита успел прочесть поминальную молитву, как дети, облепившие гроб Ширяева, подняли жуткий вой. Недостаточно голосистых подзадоривали шлепками. Детям вторили многочисленные родственники и окончательно вошедшие в раж плакальщицы.

Когда застучали молотки, заколачивавшие крышку гроба, Цимбаларь натянул шапку поглубже на уши. Он уже не видел, как гроб на полотенцах опускали в могилу и как туда стали бросать мёрзлую землю – сначала горстями, а потом и лопатами.

И вот пришёл черёд прощаться со старостой. При жизни Ложкин как-никак был должностным лицом и вообще человеком заслуженным (заплаканная школьница держала на руках подушечку с его фронтовыми наградами), а посему кому-то из присутствующих следовало сказать траурную речь.

Сняв чёрные очки, к гробу приблизился Страшков и, запинаясь на каждой фразе, заговорил:

– Злая судьба вырвала из наших рядов человека, который сделал для Чарусы гораздо больше, чем кто-нибудь другой за последние сто лет… В должности старосты он находился не так уж и долго, однако его рассудительность, авторитет, и твёрдая воля успешно противостояли всем невзгодам, ниспосланным свыше на эту землю, которую никак нельзя назвать благословенной… Жизнь не щадила его: голодное детство, не менее голодная юность, фронт, гибель друзей, возвращение в обнищавшую деревню, тяжкая работа… Однако эти трудности не сломили, а, наоборот, закалили нашего дорогого земляка… Он всё видел и всё понимал, особенно в последнее время… Не в силах одолеть трагических обстоятельств, он старался лавировать между светом и тьмой… Много раз находясь на краю пропасти, он так и не совершил рокового шага… Некоторые из присутствующих обязаны ему не только своим благополучием, но и самой жизнью… Прощай, дорогой товарищ. Пусть земля тебе будет пухом.

Закончив говорить, Страшков нацепил очки и поспешно смешался с толпой.

Людочка, подошедшая к Цимбаларю сзади, шепнула ему на ухо:

– Весьма странная речь… На краю какой пропасти находился Ложкин и от какого рокового шага ему удалось воздержаться?

– Кто ещё желает произнести прощальное слово? – спросил свояк старосты, взявший на себя обязанности распорядителя.

Цимбаларь уже открыл было рот, чтобы сказать: «Позвольте мне», но в глазах его, стремительно сгущаясь, заплясали радужные пятна.

Последнее, что он заметил, уже проваливаясь в пучину загадочного бреда, было лицо отца Никиты, перекошенное болью…

…На сей раз он не странствовал в неведомых эмпиреях, а провалился в другой мир без всякой задержки, словно до него было рукой подать. Ещё секунду назад вокруг расстилалось белое, вымороженное беспощадной зимой пространство – и вот уже вокруг беснуется пламя, будто бы в самой преисподней.

Уже спустя мгновение после того, как видение целиком завладело Цимбаларем, он осознал, что вернулся во вчерашний день и находится сейчас в избе старосты Ложкина – более того, в той самой комнате, где Изольда Марковна Архенгольц собиралась держать оборону.

Неведомое создание, частицей которого с некоторых пор являлся Цимбаларь, обреталось в самом эпицентре пожара, однако никаких неудобств от этого не испытывало. Как всегда, не было и эмоций – даже элементарного любопытства.

Теперь он ясно видел и саму фольклористку, боком стоявшую к окну. Жадное пламя уже обхватило её с ног до головы, но пока ещё только лизало и гладило, словно ярко-рыжая сука своего любимого пёстренького сучонка.

Затем фольклористка закружилась в этом огненном вихре, будто бы танцуя вальс со стремительным призрачным кавалером.

Она уже и сама превратилась в пламень – сначала вспыхнула одежда, а потом факелом занялись волосы. Однако лицо фольклористки, не выражавшее ни боли, ни страха, оставалось надменно-загадочным, точно у египетского сфинкса.

Впрочем, так длилось недолго. Одежда огненным дождём облетела с тела, и фольклористка предстала нагой, как за сутки до этого в бане.

Под воздействием адского жара золотисто-нежная кожа пошла безобразными пятнами, а после вообще скукожилась. Наружу проступили внутренности. Соблазнительная женщина превратилась в безобразную чёрную мумию.

Дальше события развивались ещё быстрее: волосы исчезли, голова стала голым черепом, кости лишились плоти – и скелет распался, породив новый ослепительный фейерверк.

Пожар между тем уже терял свою прежнюю силу. Когда окончательно рухнула крыша, огонь взвился к небу и как бы разделился на четыре отдельных протуберанца – четыре багряных призрака, имевших лишь отдалённое сходство с человеческими фигурами.

Позади них зиял бездонный космический мрак…

Придя в чувство, Цимбаларь едва не свалился в могилу, на самом краю которой он неизвестно как оказался.

Гроб, оставленный без присмотра, сполз с земляного холмика, и Ложкин наполовину вывалился из него. Вдобавок ко всему один глаз покойника открылся, и могло показаться, что он лукаво поглядывает на своих объятых страхом могильщиков.

Кто-то из участников похоронной процессии бежал обратно к деревне, но таких было немного. Остальные сгрудились вместе, словно овцы, почуявшие волка.

Однако замешательство оказалось недолгим. Испуг улетучился так же быстро, как и возник. Люди протирали глаза, недоумённо оглядывались по сторонам, крестились.

Отец Никита, продолжая болезненно морщиться, затянул молитву. Гроб водрузили на прежнее место. Вдова и сноха упали на грудь покойника и запричитали, стараясь перекричать друг друга. Плакальщицы вновь затянули свою песню, больше похожую на звериный вой.

Люди с гвоздями в зубах и молотками в руках бесцеремонно оттеснили родственников и, не тратя времени даром, опустили гроб в могилу. По дощатой крышке забарабанили комья земли.

Вдова Ложкина, оборвав причитания на полуслове, громко объявила:

– Прошу дорогих соседей к нам на поминки. Уважьте покойника, как при жизни он уважал всех вас.

Тризну справляли сразу в нескольких домах, но почётных гостей позвали к Парамоновне, изба которой при случае заменяла и банкетный зал, и гостиницу, и ещё многое другое. Такая уж судьба у вдовой бездетной бабы – служить другим людям.