Горький шоколад - Мария Метлицкая

И, если по правде, она от Ильи ничего и не ждет.

Честное слово – не ждет. И так слишком много счастья, не правда ли? Или слишком много счастья не бывает, просто бывает счастье – и все?

И еще – это ее секрет. Ее, и только ее. Нет, ну, конечно, и мамин, их секрет на двоих, они с мамой семья.

На тумбочке стояла синяя черепаха.

Ника ей кивнула:

– Ну что? Начинается новая жизнь? Это и есть твой сюрприз, дорогая? Но как же хочется домой, господи! Как хочется к маме!

Вся ее прошлая жизнь, с обидами и унижением, страхами и огорчениями, с тоской и печалями, с их с Ильей взаимными претензиями и недовольством друг другом, с ее комплексами и ревностью, с его невниманием и непониманием, его слабостями, показалась Нике такой чепухой, чем-то таким незначительным, неважным и неглавным, что она удивилась самой себе: как она могла так жить и считать, что все это нормально?

«Я тебя не держу. Я тебя отпускаю. Потому что все, что нужно для счастья, у меня уже, кажется, есть».

Горький шоколад

Жизнь, будь она неладна, снова подбрасывала сюрпризы.

Леля заметила точную закономерность – черная полоса в ее жизни неизбежно наступала после белой. В этом смысле жизнь ее была похожа на зебру, только белая полоса была значительно уже черной. Пропорции не соблюдались.

«Это и есть, Лелька, жизнь», – говорил, вздыхая, дед. Со временем, после того как сошла первая молодая спесь и упорная вера в справедливость, она, конечно, с этим смирилась – се ля ви, ничего не поделаешь!

После сорока про справедливость не заикалась – смешно. Поняла: главная мудрость – уметь принимать то, что есть. Пусть даже это «то» совершенно не нравилось.

Ну и работа ее, точнее бизнес, справедливости не предполагала совсем.

Она часто думала, что ей еще повезло. Если оглянуться – сколько одиноких, больных, бедных, несчастных. А у нее? Любимый муж. Это раз. Дочь – это два. Здоровье – три. И еще достаток. А то, что почти постоянно приходилось сражаться и преодолевать, – так это ж нормально! Как же без этого?

Ну и детство у нее было не самое плохое. Да, росла без отца, зато был дед! Любимый, обожаемый дед! Лучший на свете.

Мама… Нет, маму она любила, но близости никогда не получалось. Мама была слишком зациклена на себе и своих страстях. Всю жизнь она рьяно, хотя и неуспешно, устраивала свою женскую судьбу. Меняла мужей и любовников, каждый раз по внезапной и страстной любви. И ни с кем у нее не складывалось. Не везло? Мужчин выбирала не тех? Дед говорил, что второе – сама виновата. На самом деле он говорил куда резче: «Дочь моя – эх и дура… Ты, Лелька, прости».

Все возлюбленные матери были нищими, несчастными и пьющими. Правда, с налетом таланта – художник, фотограф, краснодеревщик.

Она страстно хотела уюта и семьи, а получалось наоборот. На уют вечно не было денег и не хватало таланта – она не была хозяйкой, ее несчастная мать. Да и претенденты на сердце были какими-то неприкаянными, несемейными, аскетичными в быту.

Заведя очередного «мужа», она принималась хлопотать: вешать новые шторы, разводить на подоконнике цветы, штудировать кулинарные книги.

Но из этой затеи ничего не получалось: шторы оказывались короткими или узкими и совершенно не попадали в цвет всему остальному. Цветы мать заливала – они тут же тонули и гнили. А элементарные блюда, простейшие для каждой хозяйки, оказывались либо пересоленными, либо подгоревшими.

Леле было жалко мать. Но себя она тоже жалела. И уже тогда, в детстве, лет в десять, она твердо решила: «Так у меня никогда не будет! Никогда-никогда! У меня будет один муж на всю жизнь. Самая уютная и красивая квартира. Я научусь печь пироги, чтобы по дому плыли запахи счастья и дома. И у меня – вот это сто процентов! – будет самый счастливый ребенок!

А что нужно для всего этого? Многое. Во-первых, я должна быть привлекательной, чтобы обаять лучшего и самого красивого мужчину, от которого родится красивый и здоровый ребенок. Во-вторых, чтобы не считать копейки и ни от кого не зависеть, я должна получить хорошее образование и уверенность в завтрашнем дне. Ну и по мелочи – например, научиться готовить». Учиться ей было не у кого, но для этого есть кулинарные курсы.

Лет в четырнадцать Леля изложила все любимому деду, и он долго смеялся. Она даже обиделась. Спросила: «Не веришь?»

Он отсмеялся, вытер слезы и помотал головой: «Что ты, Лелька! Конечно же, верю! Ты у меня о-го-го! Единственная моя надежда».

Это была правда – дед любил ее больше всех. Больше, чем своих детей, нелепую дочь и совсем непутевого сына. И кажется, больше, чем свою обожаемую Дусю.

Дед Семен был из дельцов. Раньше говорили: спекулянт, деловарь, деляга. Позже появилось модное слово «бизнесмен».

Перед самой смертью, когда уже наступили новые времена, дед часто вздыхал: «Ох, мне бы сейчас лет тридцать и здоровья! Вот бы я развернулся! Вот бы дел наворочал! А в мое время, Лель? Всю жизнь ждал звонка в дверь… спасло только то, что я знал меру, не зарывался. И они все знали, Лель!»

Дед Семен всю жизнь тихохонько просидел в скромной будочке под названием «Граверная» на Преображенском рынке. Сам рынок был грязноватый, бедный, словно временно и наспех сколоченный. И торговцы там стояли убогие – бабки и дедки, тащившие на продажу всякую мелочь. Будочка деда тоже была завалящей – маленький деревянный домик в одно окошко. Дед назывался просто и скромно – гравер. Надписи на вазочках, на подарочных часах, на тарелках и чашках. Золотом и серебром. Что оставалось? Да пыль! Вот именно – пыль. Серебряная и золотая. Как он говорил, «прилипло немного, внученька! Пойдем посидим в «Метрополе»?» Из этой пыли и «вырастали» и «Жигули», и скромная квартиренка в Орехове, подаренная внучке на свадьбу. И сама свадьба, пышная, купеческая, в дорогом ресторане – так захотел дед, и Леля не посмела ему перечить. Муж возражал, но она настояла: светлая мечта деда, куда деваться? Из этой же пыли материализовались и путевка в Болгарию, в свадебное путешествие, и золотые сережки с бриллиантами на тридцатилетие.

Скорее всего, дед занимался еще кое-чем. Приезжая к нему (как правило, за деньгами), Леля видела странных людей, заходивших в будочку, – они воровато и