Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Ольга Александровна Палатникова

государства смотреть все фильмы, снятые на всех киностудиях СССР! Увидел он Бондарчука в роли Шевченко (не Шота Руставели, а Тараса Шевченко!) – и на следующий день вышел указ о присвоении Бондарчуку звания Народного артиста Советского Союза. Вот так, без проволочек, решил генералиссимус талантливую актёрскую судьбу. И вот в Одессу приходит весть, что Бондарчук сразу махнул в Народного СССР! В то время событие небывалое. Это потом, в 70—80-е годы можно было влиятельному чиновнику подарочек сделать, похлопотать о присвоении этого самого высокого звания, а при Усатом за такие каверзы на Магадан бы услали. Потому и радость была великая – вся группа во главе с Михаилом Ильичём кричала «Ура!». Вечером Сергей Фёдорович устроил банкет. Пригласил всех. На самых почётных местах сидели Ромм и наши великие артисты Борис Ливанов, Иван Переверзев, Владимир Дружников. Никогда не забуду тост, который произнес Эраст Павлович Гарин. У наших старых уникальных артистов был особый жаргон, и Гарин сказал так:

– Серёга! Я тебя от души поздравляю с этим волшебным (чисто гаринский эпитет – кому ж, как не ему, бесподобному Королю из «Золушки», говорить нараспев «волшебный»)… волшебным званием. Я-то Народного не получу никогда – меня начальство не любит. Но главное в нашем деле, Серёга – кишками шевелить!

Кажется, фраза грубоватая, но ведь какая образная! На языке таких непревзойденных мастеров, как Эраст Гарин, «кишками шевелить» означало отдавать роли всю душу. По-моему, это великие слова. Тамадой в том торжественном застолье назначили Жору Юматова, в помощники ему определили меня. Был я тогда артист начинающий и, хотя зрители меня уже знали, думал, что пока ничего значительного собой не представляю.

Однако на съёмочной площадке я никакой скованности не чувствовал. Благодаря Михаилу Ильичу Ромму. Его режиссура – это классика. Как работал с актёрами он, такого нам в нынешнее время уже не видать. Артисты – народ самолюбивый, ранимый. Повысить голос на артиста, будь он главный герой или исполнитель эпизодической роли, и тем самым хоть чуть-чуть скомпрометировать его перед окружающими – такого Ромм не позволял. Он предпочитал взять актёра под руку, прогуляться по площадке и тихонько дать наставления. В искусстве обязательно должна присутствовать некая тайна. И опять – как не перекинуть мостик в нынешние безудержу вольные времена? Как поглядишь в телевизор, диву даёшься: артисты себя прямо наизнанку выворачивают, любыми интимными подробностями из своей частной жизни со всей страной готовы поделиться. А тогда…

В отличие от времени, на которое пришлись мои преклонные актёрские лета, время моей актёрской молодости и зрелости – золотое время. Ведь артистов буквально на руках носили. В газетах писали не о том, кто сколько раз женился-разводился, не про любовниц и любовников, а как любимые артист или актриса сыграли роль на экране, на сцене. И мы понимали, что зрительским почитанием, восхищением дорожить надо, поддерживать эти прекрасные чувства по отношению к артистам. Вот, например, приехали мы в город Белгород-Днестровский снимать эпизод «Взятие Корфу», а там хороший дом культуры, значит, вечером выходим на сцену. И не с рецептами, как лучше щуку фаршировать, и не с рассказами о своих семейных отношениях, нет, мы – артисты, мы даём концерт. И зал – битком набит. Я и Ромма уговорил поучаствовать, он же великолепный рассказчик. Правда, классик Советского кино побаивался:

– Пуговкин, я, конечно, выступлю, но это же настоящая афера.

– Михаил Ильич, никакая не афера. Вы расскажете что-нибудь интересное из вашей богатой творческой жизни и заработаете. Деньги наличными.

Руководство клуба или Дома офицеров ему вручит конверт, а Ромм отведёт меня в сторонку:

– Чувствую, что участвую в афере, но деньги возьму.

Сергей Фёдорович на этих концертах обычно читал стихи Шевченко на украинском языке. Прекрасное было исполнение! Зал ревел от восторга. (Эх, Украина, «ридна маты» Серёжи Бондарчука, другая ты нынче страна…) А я читал отрывки из поэмы «Василий Тёркин». Вечером же, когда расслабимся немного (надо же гонорар отметить), он начинал читать Твардовского и при этом меня пародировать. Все вокруг хохотали…

Меж тем в Одессе заладили дожди, съёмки остановились. В это время из рейса возвратилась знаменитая китобойная флотилия «Слава». Я таких праздничных встреч мало в жизни видел. На Приморский бульвар вышел весь город! Играли оркестры. Китобои сходили по трапу, поражая народ своими шёлковыми костюмами, купленными не иначе как в невиданном, но знакомом по лихой песенке Кейптаунском порту. А потом «день и ночь гуляла вся Одесса», по меньшей мере, неделю; все кафе и рестораны были заполнены. Зайдём вечером поужинать, а там… Как увидят океанские волки известных артистов, достают толстые пачки денег – и наперебой нас угощают. И вот как-то утром призывает нас к себе Михаил Ильич. Жил он в гостинице, которая тогда называлась «Лондонская», в самом большом «люксе». Выстроились мы в этих апартаментах в ряд. Бондарчук стоял первым. Ромм подошел к нему:

– Здравствуйте, Серёжа.

Дальше стоит Переверзев, и Ромм так мягко:

– Иван Фёдорович, вам нельзя увлекаться. Вы же играете национального героя, адмирала Ушакова. Вы – лицо картины, не надо злоупотреблять.

Подошёл к Дружникову, подошел к Юматову, и в том же духе, но деликатно, мол, товарищи, не перебирайте. Я стоял последним, упитанный, кругленький. Ромм глянул на меня:

– Пуговкин, а вы можете продолжать, на вашем лице небольшие изменения не заметны.

Все грохнули. Умница Михаил Ильич, немножко распёк своих артистов и тут же рассмешил. Бывало, как ни встретимся с Сергеем Фёдоровичем, и через десять лет после тех съёмок, и через двадцать, обязательно вспомним эту сценку: мы, как на боевом смотру по стойке «смирно» перед Роммом, а он всех вразумляет, и только одному Бондарчуку, щурясь сквозь очки, улыбается…

…Несколько раз мы в одно и то же время отдыхали в Железноводске в санатории «Дубовая роща». Часами гуляли вдвоём. Парк там был замечательный, с ухоженными тихими прудами. Слушать умел Сергей Фёдорович потрясающе. Поглядывает на меня своими огромными, красивыми, умными глазищами – и молчит. Вообще при общении с ним всегда создавалось впечатление, что в мыслях он далеко-далеко, что он постоянно решает какие-то свои творческие вопросы. По натуре он был человек неразговорчивый, а я наоборот, что называется, текстовик: всякие весёлые истории, занятные случаи сыпались из меня, как из рога изобилия, и без передышки. Он порой до слёз смеялся, а потом опять задумывался. Ну, решил я однажды, заметив его сосредоточенность, он, наверное, не слушает меня, и замолк. Вдруг слышу:

– Мишель! Не понимаю, почему затянулась пауза?

– Серёжа, ты же не слушаешь меня.

– Как?! Могу повторить слово в слово всё,