Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

Голыми руками Дебора принялась разбрасывать снег. Он был очень холоден, но она трудилась с таким рвением, будто в этом сугробе лежало спасение. В конце концов пальцы наткнулись на что-то твердое. Она выхватила из снега свою находку. В руке у нее белел обломок кости, толстый и очень прочный, образующий длинный, крутой, ровный изгиб.

— Это — судьба Карлы? — спросила Дебора. — Ее творческий дар?

— Он у нее имеется, только очень глубоко — зарыт и заморожен.

Голос ненадолго умолк, а потом добавил:

— Но до чего же хорош… до чего прочен!

Дебора хотела еще поклянчить, чтобы узреть будущую форму собственного творческого начала, однако сновидение ушло, колыбельная звезд стихла, а потом и вовсе умолкла.

Наутро это яркое видение покинуло ее не сразу, а потому, когда к ней зашла Карла и они стали болтать о всяких мелочах, Дебора не могла сосредоточиться: ее ум занимали крупные звезды, а руки по-прежнему сжимали гладкую изогнутую кость.

— Не сердись, пожалуйста, — выговорила она и пересказала Карле свой сон.

Заслышав, как Дебора принялась раскапывать сугроб, Карла оживилась и стала едва заметно копировать движения Деборы, а узнав, что было похоронено под снегом, сказала:

— Ты и сейчас видишь эту штуку? Как она выглядит?

Дебора описала свою находку и передала, что сказал голос; тут Карла расплакалась.

— По-твоему, это правда… в самом деле?

— Я просто рассказываю, как было дело.

— Не привираешь?.. То есть… тебе взаправду был такой сон?..

— Да, конечно.

Карла утерла глаза.

— Сон и есть сон, да к тому же твой…

— Но он же взаправду был, — сказала Дебора.

— Единственная черта, которую я никогда не смогу переступить… — размышляла вслух Карла, — единственная тяга, в которой никогда не смогу признаться.

Выслушав рассказ Деборы, Фуриайя сказала:

— Ты всегда воспринимала свои способности как нечто само собой разумеющееся, верно? В отчетах, которые составляются на отделении, говорится, что ты умудрялась рисовать в любых условиях, вопреки всем ограничениям. Этот дар был твоим богатством, даже в разгар болезни, а теперь сравни, каково приходится другим, кому меньше повезло в смысле одаренности, до которой нужно еще дорасти. Даже ты вынужденно похоронила под забвением здоровую дружбу, изгнала из памяти солнечные времена. Думаю, этот сон сослужил тебе добрую службу еще в одном отношении: научил понимать Карлу. Очевидно, у многих ты вызываешь легкую зависть: да-да, я понимаю, это звучит как обывательское «везучая», но нет. Ты воспринимаешь как должное свой богатый и неисчерпаемый дар, за который другие отдали бы очень многое. Этот сон, как видно, чуть-чуть открыл тебе глаза. Он пришел к тебе как зов реального мира.

Слушая, как описывает ее Фуриайя, Дебора подумала, что жизнь еще не загублена и не проклята. Они сообща вспомнили древний ирский клич: «В молчаньи, во сне, перед вздохом и делом, всенепременно, нощно и денно, нганон вопиет из себя». Это тайное заклинание, обращенное к заклейменным, превратило Дебору в проводницу и сообщницу ирских происков. Сейчас уже мнилось, что этот ужас развеялся. Неужели ее прикосновение больше не было заразным? Неужели она могла любить и при этом не отравлять, наблюдать — и не губить? Могла ли при помощи обыкновенной кости свидетельствовать в пользу своей подруги?

Последующие месяцы оказались небогаты событиями: Дебора трудилась над серией рисунков тушью и расщепляла прошлое в нелегких беседах с доктором Фрид. Когда мир начал приобретать форму, измерение и цвет, репетиции хора и занятия рукоделием стали представляться слишком хрупкими опорами для надежды. Как ни старалась Дебора держаться приветливо, разумно, компанейски, судьба уготовила ей быть невидимой и неслышной. Она знала назубок литургический год методистов и кое-какие сплетни Клуба прихожанок, но никогда не смогла бы проникнуть ни на дюйм под вежливые маски, которым сама подражала, оказавшись вблизи. Разглядывая поверх текста «Семикратного аминь» на музыку Джона Стайнера ряды воскресных прихожан, она задавалась вопросом: догадался ли хоть кто-нибудь возблагодарить Господа за свой просветленный ум, за друзей, за ощущения холода и боли в ответ на действие законов природы, за понимание этих законов — достаточно глубокое, чтобы лелеять какие-то ожидания, за друзей, за царственно неспешную смену дня и ночи, за искры, летящие к небу, за друзей?.. Догадывался ли хоть кто-нибудь, насколько прекрасна и завидна их жизнь? Все более и более отчетливо ей открывалось, что немногочисленные занятия, выбранные ею для заполнения досуга, предоставляют слишком мало возможностей для проверки и тренировки ее хрупкого «да», адресованного новорожденной реальности.

Она умела читать на латыни и — пусть менее бегло — на древнегреческом, но так и не окончила школу, с которой распрощалась почти четыре года назад, и вспоминала о ней как редкая гостья-чужестранка. Знакомство с городскими газетами показывало, что ей на удивление мало известно об этом мире и его притязаниях. Дебора не могла устроиться на работу, даже на простейшую. Городок, маленький и сонный, не стал бы подвергать официантку или киоскершу особому стрессу, да и большого ума эти профессии не требовали, но без аттестата о школьном образовании не брали никуда.

На первых порах клиника не оказывала ей никакой помощи. Врачи-психиатры все как один были приезжими и много лет не касались вопросов квалифицированного и неквалифицированного труда пациентов. Доктор Фрид деликатно намекала, что Деборе придется решать эту проблему самостоятельно, а заведующий амбулаторным отделением, сказав примерно то же самое, небрежно пообещал разузнать, что к чему. Через две недели он вызвал ее к себе в кабинет и с некоторым удивлением начал:

— Я тут кое с кем переговорил, — похоже, для получения любой работы требуется среднее образование. — Поймав ее затравленный взгляд, он добавил: — Так что… ты еще немного подумай…

Он не знал, что Дебора перед тем сходила посмотреть на местную школу, занимавшую неожиданно большой комплекс зданий на противоположной окраине. Каменные громады застыли, как древняя птица дронт, слишком громоздкая, чтобы взлететь. В эту школу могла бы ходить и Дебора. Примерно в такой же она когда-то училась. Конечно, в школьные годы болезнь ее нарастала, но завершающие ужасы — неусвоенные уроки, внезапные провалы во тьму Ира — настигли ее в точно таких же коридорах, как в этом главном здании, во всех этих строениях, среди таких же лиц, какие наверняка мельтешат и здесь. Она не забыла, как отчаянно боролась, прежде чем отбросить всякое подобие телесности. Вновь вспомнила тайного японца, терзаемого ранами, которые и привели к его поимке, а еще тайную мертвую, терзаемую незримой, несгибаемой Видимостью — тайную подданную и пленницу Антеррабея, Цензора, Синклита Избранных и Жерла.

Хотя она и достигла компромисса со своими пленителями, желание Видимости — достигаемого любой ценой слияния с окружающими — у нее пропало. Эта цена теперь была ей известна: в зажатом и пугливом городишке, среди одноклассников, отделенных от нее трехлетней разницей в возрасте и расстоянием в световые годы, мир обещал стать в лучшем случае необитаемым островом. Хотя она и не принадлежала более к Иру, жуткая отчужденность от Земли, которая прежде что ни день гнала ее через боль в непохожесть, грозила остаться неизменной. Что с Иром, что без Ира — слишком поздно было ей бегать на танцевальные вечера, сколачивать компании, накручивать волосы на бигуди и прикалывать к одежде значки с эмблемой своего класса. «Особым словарем схожести» Дебора наелась досыта.