Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг

— Мне девятнадцать лет… — сообщила она конгломерату зданий. — Поздно уже.

Она задрожала под ирским ветром, преодолевшим все мили подлинного и мнимого разъединения.

— Я уже не смогу вернуть себе веселые школьные деньки, — сказала она заведующему амбулаторным отделением, — секцию волейбола, танцульки.

— Но без аттестата зрелости тебя…

— «Non omnia possumus omnes…»[15] — ответила Дебора, напомнив ему, что это Вергилий, но в глубине души знала, что доктор прав.

— Составь-ка список того, что тебе доступно, — посоветовал он.

Дебора понимала, что это надуманное поручение, «чтобы хоть чем-то ее занять», не более чем жонглирование дорожными знаками «тупик». Завотделением не хотел оставаться у нее на крючке и вникать в меркантильные вопросы о хлебе насущном. Дебора могла ему только посочувствовать и решила проявить исполнительность. А вдруг да откроется в написанном слове какая-нибудь возможность, способность или нечто другое, но тоже полезное. Опять перед ней возникло все то же маленькое «быть может» — робкая искорка, без которой не разгорится огонь.

Вернувшись к себе в съемную каморку, она села за стол, взяла лист бумаги и расчертила посредине сверху вниз. Одну графу озаглавила «УМЕНИЯ», вторую — «ВОЗМОЖНАЯ РАБОТА».

Потом она переписала это начисто, опустив пункты четвертый, пятый, седьмой и девятый. Особенно жалко было вычеркивать «наемную убийцу». Она отдавала себе отчет, что не обладает необходимой координацией и ловкостью; ко всему прочему, наемные убийцы должны быть очень жилистыми и гибкими. Ей настолько не хватало атумаи, что жертвы ее даже падали бы, как она понимала, всегда не в ту сторону: вообразив, как на нее падает труп боксера-тяжеловеса, Дебора осознала, что шансов его скинуть практически не будет.

На другой день она отнесла этот список заведующему отделением, но решила не стоять над душой, пока тот будет читать. Даже Антеррабей смутился, видя, как скромны задатки его царицы и жертвы, а Синклит злорадствовал и торжествовал свою правоту. Дебору пугала скудость выбора, предоставленного ей миром. Возможные виды на будущее тянулись перед нею совсем как этот коридор, по которому она сейчас уходила из административного корпуса: длинный тоннель с аккуратными табличками через каждые три метра — и все двери заперты.

— Ой, мисс Блау, — раздался голос у нее за спиной: оказалось, это одна из работниц отдела социальной поддержки. («Ну что еще? — подумала Дебора. — Комнату мне сняли, подыскивать жилье больше не требуется, разве что хозяйка расторгла нынешний договор аренды».) — Доктор Остер говорит, вы в школу поступать собрались. — (Ну вот, ее опять переклинило под неодолимым прессом. Опухоль вскипела краснотой, которая разлилась по всему телу и обожгла глаза.) — Как же я сразу не подумала, — продолжала девушка. — В городе есть учебное заведение, которое как раз и обеспечит вам подготовку.

— К чему? — спросила Дебора.

— К экзаменам.

— К каким еще экзаменам?

— Ну как же: на сертификат, равноценный аттестату зрелости. Вот я и говорю: это, наверное, практическая возможность…

Сотрудница отдела социальной поддержки озадаченно уставилась на Дебору. Та хотела сказать, что сквозь пелену красноты ничего толком не может понять и что это известие, от которого лицо ее побледнело, дает возможность увернуться от пресса.

— Значит, мне не придется посещать городскую школу?

— Нет, я же говорю: в городе имеется частная школа с индивидуальным обучением…

— И я смогу выбирать предметы?

— Вы сами там обсудите все возможности…

— Собеседование — по записи?

— Ну, раз вы пока числитесь на…

— А вы можете меня записать по телефону?

— Да, могу.

— И сообщите, что вам ответят?

Девушка пообещала именно так и сделать; осев на пол, Дебора проводила ее взглядом. Болезненная краснота слабела, но паника не отступала. «Прислушайся к своему сердцу», — посоветовал Антеррабей, падая в полете. А сердце стучало как молот.

«Что это? Что это? — допытывалась она у Ира. — Я же только что была настоящей!» Зрение разрывало и искажало все вокруг, а слова вырывались на странном ирском наречии, как будто даже Ир шифровался для соблюдения секретности. «Почему? Почему такое происходит?»

Ее вопрос пробил земное молчание, и она почувствовала рядом с собой людское присутствие — не иначе как из своего кабинета прибежал доктор Остер. Но слух, подобно зрению, искажал действительность, и, наткнувшись на невидимую преграду, она закричала:

— Все чувства слились в одно!

— На буйное? — (Или нечто в этом роде, тоскливо-досадливое, прозвучало из тумана.)

Дебора попыталась ответить, что для вулкана буйное состояние — это закон природы, но утратила способность к общению. Направляемая с боков и сзади расплывчатыми пятнами, она вошла в чрево стального лифта для пациентов, который доставил ее на «четверку» — на исходные позиции.

Когда сознание прояснилось — заново, все заново, — ее, завернутую в простыни так, что не шевельнуться, начал разбирать смех.

«Эй вы, внезапные, падающие календари, теперь до меня дошло. Теперь до меня дошло, эй, ты, Лактамеон, печальный бог. Теперь до меня дошло, почему Карла и Дорис Ривера чертовски выдохлись!» Ей казалось, гортань вот-вот лопнет, захлебнувшись жестким, булькающим смехом.

Через некоторое время пришел Квентин Добжански, чтобы измерить ей пульс.

— Привет… — выговорил он, еще не выбрав между игривостью и мрачностью, — обертывание помогло?

— По крайней мере, зрение восстановилось, — ответила Дебора, глядя на него. — Вы по-прежнему мне друг?

— А как же, конечно! — помявшись, заверил он.

— Тогда не хлопочите лицом, Квентин. Оставьте как есть.

Он расслабил мышцы лица, на котором тут же отразилось разочарование.

— Да я просто… ну, привык думать, что вы уже на свободе, осваиваетесь, вот и все.

Его не покидала тревога оттого, что эта девушка, к которой он был искренне расположен, остается в числе психованных (нет, врачи требовали называть таких душевнобольными) и он может ей навредить, если скажет лишнее. И доктора, и проработанные им учебники рекомендовали отвечать уклончиво, избегать споров, не проявлять сильных эмоций, но держаться бодро и участливо. Однако вопреки этим наставлениям он знал, что способен задеть в ней какие-то струны, и от этого старался, а от старания — один шаг до некоего чувства, и это чувство заставляло его искать в ней человеческое начало. Невзрачная, растрепанная — все так, но ведь над ним тоже смеялись из-за его внешности; случалось ему и оказываться поверженным — как она сейчас. В свое время он попал в аварию и, весь переломанный, лежал рядом с отцом на асфальте. Врачи «скорой» завернули его в одеяло (подобно тому, как эту девушку сейчас завернули в простыни) и доставили в больницу — та поездка прочно врезалась ему в память. Боль пришла не сразу: ей предшествовало нечто похуже — жуткое ощущение раздавленности тела и души. Под шум колес это чувство нашептывало ему снова и снова: «измельчить и растолочь, измельчить и растолочь». Болью, которая нахлынула позже, он, как ни странно, даже гордился. Смерть отца оставила по себе неизбывную, чистую скорбь; переломанные ребра превращали каждый вдох и выдох в пощечину смерти, в признак жизни. Глядя сейчас на Дебору, он слышал все тот же шум колес: «измельчить и растолочь, измельчить и растолочь». Наверняка она испытывала то же самое.