В.Н.Л. Вера. Надежда. Любовь - Сергей Вавилов

– Ну допустим. Сколько?

Я назвал ценник, отпилив от него третью часть реальной стоимости. Вдогонку посулил бесплатный чехол.

– Смеёшься? – с издёвкой произнёс он. А я – я принялся ему что-то объяснять… Зачем?

Его логика мне была ясна. Если после такой ссоры ему звонит кто-то из обидевших с предложением, значит, этому кому-то очень срочно нужны деньги. Если ему срочно нужны деньги – предложение можно принять, когда цена станет смешной.

– Сколько ты дашь? – обессилил я. Пресмыкаться перед Эдиком мне надоело.

– Баксов двести…

Твою мать! Баксов двести – это и есть та сумма, которую я откусил. Подавился своим же куском!

– Ну ты и мудак, – только и смог произнести я. И повесить трубку.

Возвращаясь в комнату, я споткнулся о пакет с едой, так и оставленный Пашей посреди комнаты.

Споткнувшись – выругался. И злобно произнёс, обращаясь как бы не к Паше:

– Убирать надо…

Он посмотрел на меня искоса, ничего не ответив.

Назавтра ничего не изменилось. Нести инструмент в скупку я не хотел – деньги, полученные там, вряд ли оказались бы много больше тех, что предложил Эдик. К тому же временные рамки реализации были неопределёнными. Я тонул, чувствуя себя тем, что, по поговорке, вообще-то никогда этого не делает.

Когда вся страна отмечала День Победы, я испытывал горечь поражения. К Великой войне, к счастью, это никак не относилось. Десятого Оля играла спектакль. После него мы договорились встретиться. Оля была единственным живым человеком, которого мне хотелось видеть. Только она способна уберечь меня от проблем. Вернее, мне казалось, что с ней я забуду о проблемах. Пусть даже на время. О том, что проблемы надо решать, а не бежать от них, я как-то не думал.

После четырёх или пяти дней холодного ветра и мрачных, почти снеговых туч опять наступило тепло. Неподвижный воздух наполнился юным запахом зелени. Пускай даже сама зелень проступала лишь горсткой листьев с цветочками мать-и-мачехи возле канализационных люков и едва уловимой дымкой на немногочисленных в центре города кронах деревьев.

Мне не терпелось. Я ходил по освещённой комнате, курил больше обычного, попытался что-то писать, но рука выводила «ОляОляОляОльга» с замысловатыми вензелёчками. К имени присовокуплялись изображения губ, глаз… клоунских слёз… Купленные мною краски так и оставались нетронутыми в ящике стола.

На спектакль я не попадал. Мы как-то не подумали о проходках, не было возможности встретиться, а билет я не купил… При том что помимо денег не было ещё и настроения.

Около шести – а оставалось ещё часа два, не меньше – я был готов. Оделся по моде. Моду в этом году диктовал себе я сам. Зимой – телогрейка… Сейчас – приобретённая ещё в марте джинсовая светло-голубая куртка с удобными карманами для паспорта и пачки сигарет.

Закрыл входную дверь, спустился по холодной даже в это время года лестнице. И пошёл к театру пешком, с полуулыбкой вспомнив моё первое путешествие.

Наглотавшись Достоевского, я был уверен, что таких дней в Петербурге нет. Мне казалось, что дождливая, расхлябанная весна сразу переходит в жаркое, раскольниковское лето с пылью и духотой. Пожив здесь, стал подозревать, что что-то подобное сегодняшнему дню вполне вероятно. Но прожить в нём – в таком восхитительном дне – этого мне ещё не выпадало.

Фонтанка была голубой и ослепительной. Как будто бы с весной воды очистились и река, сбросив старую кожу, вылиняла и помолодела. Так проходят нестрашные ожоги – на смену дряблой, наполненной буроватой жидкостью болячке приходит младенческая розовость. Розовость в случае с Фонтанкой была окрашена в голубые оттенки.

На Аничковом мосту, тягаясь ослепительностью с Фонтанкой, фланировали длинноногие красавицы. Человек-бутерброд, закованный в фанерные щиты с рекламой, зазывал прокатиться «по рекам и каналам» в хрипящий и невнятный громкоговоритель.

Когда я свернул с Невского на набережную, стало потише. Большая часть грациозных женских созданий достаётся главному проспекту. Так и должно быть.

По реке то и дело, качаясь на воде, как пустые мыльницы, проходили теплоходы с беспечными, восторженными пассажирами. С одного из них доносилась громкая, веселящая музыка, и я подумал, что таким дням вообще идёт торжественность, не чуждая веселью.

Ах, если бы всё не так! Если бы жизнь была чуть менее многогранна. Если бы я не поторопился и брошенные на ветер и волны слова так и остались бы там, ожидая своего часа. Если бы незнакомая мне машина уже не конвертировала бы деньги Артёма в мои, те самые слова, за которые я не могу расплатиться.

Всё, что я просил сейчас, – немного беззаботности! Капля немецкой крови, столкнувшись с не свойственной ей торопливостью, не смогла удержать меня от необдуманного шага. И об этом я тоже пытался не думать! Как об известной обезьяне, показывающей миру свои седалищные мозоли!

Я долго сидел на скамейке в скверике неподалёку от театра. Съел мороженое, выкурил несколько сигарет. Пары на соседних скамейках сменяли друг друга. Молодые и – да! – беззаботные. Наверняка без… работные. Студенты, как будто… Одни пили пиво, другие ворковали и нестрастно целовались. Все страсти у них ещё впереди, и это вроде бы само собой разумеется. А когда страсти позади – это мудрость или… старость? А?

Вот так я размышлял, пока не пришло время. Я встал, отряхнул с джинсов сигаретный пепел. Пора!

Появилась она рано. Одна! Торопливо оглянулась в мою сторону, показала рукой: «Иди».

Я вышел за ограду, медленно пошёл по тротуару. Она догнала меня и выдохнула:

– Пойдём… – быстрыми шагами мы стали удаляться ещё дальше по Фонтанке. – Пойдём, пойдём, – торопила она, – сейчас наши начнут выходить…

– И стрелять в спину, – пошутил я.

– Ну, – говорит.

Когда мы отошли достаточно далеко, она замедлила шаг.

– Ну, куда? – спросила.

– Ты же обещала показать мне Калинкин мост…

– Далековато, – странно ответила Оля. В её голосе слышалось плохо скрываемое недовольство.

– Хочешь на крышу? – вдруг загорелась она. – Хочешь?

– А можно?

– Ну я же предлагаю…

Мы шли молча. Вернее, мы обменивались информацией, а не беседовали. Я относил это к тому, что мы наметили цель. И молча идём к ней, не размениваясь на разговоры.

Мы перешли мост, прошли квартал, свернули в жёлтую подворотню. Остановились возле металлической двери с кодовым замком. Дверь была приварена так небрежно, что уродовала даже этот грязный, асфальтовый двор.

– Это Точилин нашёл… – объясняла она, подбирая код. Потом распахнула дверь в полутёмный подъезд.

Пыльно затопала кроссовками вверх по лестнице.

– Подержи, – на последнем этаже она протянула мне сумку. В потолке последнего этажа оказался люк, к которому вела тонкая лесенка. Оля уцепилась за перила, поднялась на пару ступенек и откинула деревянную дверцу.