Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Хочешь знать, чем мы тут занимаемся? – сказал ей в спину Джед, и она обернулась. – Вот это все, что мы делаем. Мы оба ищем оправдание.

– Оправдание? Оправдание чему?

Джед поднял упавшую сигарету. То, что он произнес потом, прозвучало заученно, как давно сочиненная реплика:

– Того, во что мы его превратили.

Ева смотрела на этого пьяницу с грустными глазами, с посеревшими зубами. Ее шею жег раскаленный добела, всепоглощающий гнев.

– Если сумеешь протрезветь так, чтобы сесть за руль, – сказала она, – может, захочешь узнать, что тебе скажет Оливер.

– Надеюсь, ты права. Искренне надеюсь. – Такие снисходительные интонации никогда не удавались даже Еве. Печаль старика, умудренного священника, что обращается к маленькой девочке.

– Надеешься, что я права? Тут дело не во мнениях. Вот честно, я никогда не смогу тебя понять. Вообще никак.

На обратном пути Ева немного испугалась, увидев, что машины вокруг размываются и искажаются от слез. Но она сосредоточилась на бело-желтых линиях разметки (хрестоматийный пример точки схода) и сумела добраться до «Звезды пустыни». Припарковавшись на подъездной аллее, Ева яростно вытерла нос и так надавила на веки основаниями ладоней, что перед глазами вспыхнули искры. Но, отведя руки, она почувствовала этот запах: из-под масляной вони мусора пробивался острый никотиновый дух Джеда Лавинга.

Ева терпеть не могла курения. Даже когда отец утверждал, что бросил, он все равно часто курил свои сигары в туалетах мотелей; выползавший из-под двери дым наглядно иллюстрировал вредоносное воздействие Морти Франкла на дочь. Ева никогда не могла понять, насколько надо быть глупым, чтобы совать себе в рот и поджигать собственную смерть. Но теперь она яростно втягивала в себя этот ненавистный запах, этот химический привкус саморазрушения. В разболтанном механизме Евиного утомления этот запах стал неотделим от тепла, которое вскрывалось в ней, когда она находилась рядом с мужем. Что такое было в печали Джеда, что всегда сокрушало ее ярость? Может, отец оставил на ее психике какое-то роковое клеймо, установил схему, которую она не могла поломать? Возможно, она… Евина мысль оборвалась, когда она обнаружила эпицентр запаха – костяшки пальцев левой руки, тогда она поднесла их к усеянным слезами ноздрям. Она глубоко вдохнула и подумала, не поехать ли обратно. И еще: «Я в последний раз вдыхаю его запах». Отчасти она понимала, как это сентиментально, и беззвучно потешалась над этой нюхающей кулак Евой. Другой своей частью она в отчаянии продолжала смаковать этот запах.

Когда она расстегнула джинсы и запустила свободную руку под резинку, ощущение почему-то напомнило кражи в магазинах: радость от отвращения к себе, яркое, хотя и своеобразное свидетельство, что Ева давала себе то, в чем мир ей отказывал. Она уже давно, очень давно не трогала себя подобным образом; и теперь та утраченная Ева, молодая Ева, через нажатие пальцев соединилась с этой жалкой стареющей женщиной. Она громко, бездумно застонала и потому не услышала шума приближающейся машины. Однако она не могла не услышать громкое хлопанье дверцы. Ева вздрогнула, вытащила руку, но не успела до конца застегнуться, прежде чем в окошко ее машины постучал Мануэль Пас.

– Мануэль?

Сейчас грозная фигура Мануэля не была похожа на знакомого Еве мужчину, который приходил к четвертой койке с виноватой физиономией. Сейчас возле машины стоял капитан Пас; его рука имела форму пистолета, где дулом служил указательный палец, направленный на Еву. Она сердито опустила стекло.

– Надо же, кто к нам пожаловал.

– Вы должны были перезвонить, – сказал Мануэль. – Почему вы этого не сделали?

– Я была занята.

– Что ж, – печально заметил Мануэль. – В следующий раз, думаю, правильнее будет перезвонить, когда с вами пытается связаться полицейский. Потому что теперь наша беседа будет официальной.

Ева долго смотрела на этого лысого рейнджера, который не совсем убедительно играл роль строгого служителя закона. Позади него, куда ни глянь, земля серебрилась от зноя, голубое небо отражало равнину. Они могли быть наедине, Ева и Мануэль, посреди океана.

– Что ж, ладно, – сказала Ева.

Через десять минут Мануэль Пас выложил на облупленный шпон Евиного стола размытый снимок с магазинной камеры видеонаблюдения, зернистое изображение того, как Ева опускает ноутбук себе в сумку. Почему-то Ева восприняла это свидетельство как нечто давно прошедшее; она смотрела на глянцевую распечатку так, словно изображенная там женщина была не совсем ею. Первой ее реакцией было беспокойство оттого, какой нездоровой – тощей и слегка безумной – казалась женщина на снимке. Но даже сейчас мысль о том, что ее сын разговаривает, могла на инерции перенести Еву через любую пропасть, словно Хитрого койота из мультфильма.

– Охранник прислал пленку, где появляется женщина в деловом костюме, – пояснил Мануэль. – Местные копы не смогли ничего понять, но я вас мгновенно узнал.

Ева кивнула. К этой новости она отнеслась философски. Она подумала о мерцающем огоньке ноутбука, погруженного в электронную дрему. Похоже, она была права: ноутбук действительно оказался испытанием. Вот только она не могла точно определить, испытанием на что.

– Я верну его, – сказала Ева. – Конечно верну.

Мануэль сощурился на нее, ковырнул ногтем в зубах.

– Так-так.

Наконец Ева опустила глаза. Она вспомнила неопровержимые аргументы, которые приводили ей пальцы, прежде чем совершить все эти мелкие кражи. Те самые пальцы, что теперь поглаживали отломанный кусочек шпона: в этом доме они казались пальцами сумасшедшей.

– Не знаю даже, что и сказать, – проговорила Ева. Знакомое, изрешеченное годами лицо Мануэля чуть расплылось. – Простите.

– Вы знаете, сколько он стоит? – спросил Мануэль с отеческим огорчением. – Две тысячи долларов. Две тысячи.

Ева понурилась.

– А я ведь даже ни разу не включила его. Честно. Не могу объяснить.

Мануэль притронулся к пальцам Евы, сжал их.

– Попробуйте, – сказал он не особенно ласково.

Ева вновь кивнула. Разве не будоражила ее всегда, зарождаясь где-то в пальцах, мысль о том, что ее поймают, что очень личная трагедия ее жизни окажется на всеобщем обозрении и ей наконец придется выговорить невыразимое? Не была ли эта сцена тайным заговором, который много лет готовили ее пальцы?

– Это для Оливера. – Признавшись, Ева немедленно почувствовала облегчение. – Знаю, это прозвучит безумно. Я знаю, это неправильно, знаю. Трудно объяснить. Но иногда… Я вижу что-то, что он бы хотел. И как будто – как будто я окажусь плохой матерью, если ничего не сделаю. Думаю, вы как раз способны это понять.

Деликатные манеры внезапно изменили Мануэлю. Он отстранился от Евы и сжал в кулаке ручку с каким-то супружеским остервенением; его горечь затвердела, словно камень.