Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

Как же мне хотелось верить, что это правда.

14 января 1977 года

Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка

Робин сидит с Виктором и Йоханом, подъедает остатки пирога, испеченного Вильгельминой. Глаза у нее сияют, она смеется, когда Йохан, лизнув ложечку, приклеивает ее к носу. Так славно видеть ее счастливой, я рада, что вечеринка-сюрприз удалась. Поворачиваюсь к Мэгги, которая все еще хмурится. Я поставила ее в трудное положение, и теперь мне неловко.

– Эти парни из военных лагерей – огромная часть моей разведывательной сети, Бьюти. Я очень тесно работаю с ними, потому что у нас одна цель…

– Их способ достижения цели весьма отличается от вашего.

– Я знаю, но в настоящий момент нам надо держаться вместе. А они дали понять, что их совсем не радует ваше вмешательство. Они утверждают, что Номса решила присоединиться к Umkhonto we Sizwe и что она знает, во что ввязалась. Вам надо смириться и перестать мутить воду.

– Почему они не могут привести Номсу? Почему они не могут показать мне мою дочь, чтобы она сама сказала мне, что счастлива и не хочет возвращаться домой? Если она скажет мне, что никакие мои слова и действия не заставят ее переменить решение, я отнесусь к нему с уважением. Но угрозы заставляют меня думать, что ее удерживают против воли.

– Нет, ее не удерживают. Нельзя заставить человека захотеть пройти военную выучку или участвовать в акции. У боевиков сильная мотивация, они верят в то, что делают. Вам не могут показать Номсу только потому, что она в Родезии.

– Это они так говорят.

Мэгги вздыхает.

– Вы не могли бы слегка умерить пыл? Я поговорю с шишками из военного лагеря. Я постоянно держу руку на пульсе, Бьюти, и знаю, что процесс движется медленно, вам надо запастись терпением. Если вы все время будете возникать у них на пути, это не поможет ни нам, ни Номсе.

Я не выражаю согласия, а Мэгги, не заметив моего молчания, извиняется и выходит проститься с Робин и остальными гостями. Я остаюсь с Вильгельминой, которая весь вечер была необычно тихой. В ее внешности что-то изменилось, и я не сразу понимаю, что именно. Она подкрасила губы и уложила волосы.

– Как мило ты сегодня выглядишь, – говорю я, и она заливается краской. Я мягко поддразниваю ее: – Это для вечеринки Робин или для мужчины?

Вильгельмина краснеет еще больше.

– Для мужчины, если тебе так уж надо знать, – шепчет она и в смущении отводит глаза. Потом случайно замечает, как Виктор и Йохан беседуют с Робин, и я с удивлением вижу, как на ее лице проступает отвращение.

– Вильгельмина, из всех людей я меньше всего заподозрила бы в нетерпимости тебя.

– В каком смысле?

– Твое отвращение к этим двоим слишком явно. Я полагала, ты считаешь, что преследовать людей за гомосексуальность так же плохо, как преследовать людей из-за черной кожи.

– Ag, прошу тебя, мой брат гомосексуалист, так что не вижу тут проблемы. Они мне не нравятся просто потому, что близко дружат с Эдит. Это говорит не в их пользу. Ее нет на дне рождения девочки, а ведь это первый ее день рождения с тех пор, как у бедняжки погибли родители. Siestog![103] Можно подумать, она не могла немного изменить график, чтобы сегодня оказаться дома.

Я едва заметно улыбаюсь. Нет никакой возможности защитить Эдит от Вильгельмины, и наоборот. Я смирилась с тем, что эти женщины ненавидят друг друга. Но для них обеих главное – Робин, а все остальное мне не интересно.

– Были еще звонки насчет нас? – спрашиваю я.

– Последний – месяц назад, мужчина, – как всегда, не представился.

– Мистер Финлей, – догадываюсь я. – Наверняка он.

– Я сказала ему, что неоднократно наносила визит Эдит и каждый раз она была дома. Сказала, что ты не ночуешь в этой квартире.

– Будем надеяться, звонки прекратятся.

– Еще я сказала, что если он продолжит выказывать нездоровый интерес к маленькой девочке, то мы будем вынуждены начать в его отношении расследование, потому что извращенцы хуже черных, которые спят в квартире белых. Думаю, на него именно это подействовало.

Вильгельмина смеется, и я смеюсь вместе с ней. Я рада, что она на моей стороне. Мне спокойнее спится, когда Вильгельмина приглядывает за нами и держит полицию на расстоянии.

– А как насчет моего дела?

Вильгельмина ерзает.

– Ты же знаешь, меня коробит, когда я делаю что-то у Мэгги за спиной.

– Мы ничего не делаем у нее за спиной. Мы только собираем информацию, как и она сама.

– Тогда почему ты не можешь просто подождать, когда она сама тебе скажет?

– Мне кажется, она говорит мне не все.

– Мэгги действует в твоих интересах. Ты сама это знаешь. – Вильгельмина вздыхает, избегая смотреть мне в глаза.

Я беру ее за руку:

– Я знаю это, но я также знаю, что Мэгги приходится соблюдать осторожность, чтобы не наступить кому-нибудь на хвост. Она смотрит на все с точки зрения политики, я это понимаю. Но речь о моей дочери, Вильгельмина. Номса мой ребенок, и мне надо знать наверняка, что она в безопасности.

Вильгельмина снова вздыхает.

– Вильгельмина, прошу тебя. Просто держи глаза и уши открытыми и, прежде чем идти к Мэгги, загляни ко мне. Это все, о чем я тебя прошу. Как друга.

Вильгельмина ничего не отвечает, но сжимает в ответ мою руку.

11 февраля 1977 года

Хиллброу, Йоханнесбург, Южная Африка

На моих часах 23.23. Часы приходится наклонить, чтобы увидеть, куда указывают стрелки, – неоновая вывеска через дорогу отражается в стекле. Осталось семь минут, потом я покину эту комнату, пересеку улицу и встречусь с посланником.

Неделю назад под дверь подсунули записку с адресом в Хиллброу, по которому я должна явиться.

За последние восемь месяцев я задала столько вопросов и сообщила подробности о себе стольким людям, что не могу даже предположить, результатом какого моего вопроса стала эта записка. Я уговариваю себя, что ничего опасного для меня нет. Будь это Лихорадка, он не стал бы звать меня в многолюдный район Йоханнесбурга в пятницу вечером, чтобы убить.