Клеопатра. Последняя царица Египта - Артур Вейгалл

Перед заходом солнца Октавиан официально вступил в Александрию. Он хотел произвести впечатление на население города своим великодушием и миролюбием и поэтому взял в свою колесницу жителя Александрии, философа по имени Арей, которому симпатизировал. Когда триумфальная процессия проходила по прекрасной улице Канопус, взволнованные горожане увидели, что Октавиан держит философа за руку и разговаривает с ним самым дружеским образом. Вскоре стали распространяться слухи о том, что, когда завоеватель получил известие о смерти Антония, он пролил слезу сожаления и прочитал своим приближенным несколько гневных писем своего врага и свои спокойные ответы на них, показав этим, что ссора была ему навязана. После этого, видимо, были отданы распоряжения, запрещающие всякое насилие и грабежи, и вскоре перепуганные александрийцы отважились выйти из своих укрытий, а почти всем местным магнатам было приказано собраться в Гимнасии. Здесь, в сумерках, Октавиан обратился к ним с речью, в самом начале которой все они распростерлись перед ним на земле в подобострастных позах. Повелев им встать, Октавиан сказал им, что снимает с них всю вину, во-первых, в память о великом Александре, который основал их город, во-вторых, ради самого города, который так велик и красив, в-третьих, в честь их бога Сераписа и, наконец, чтобы порадовать своего дорогого друга философа Арея, по просьбе которого он не собирался губить много жизней.

Успокоив так жителей города, которые теперь, наверное, приветствовали Октавиана как освободителя и спасителя, он удалился в свои покои, где, словно в издевку, издал приказ немедленно перебить тех придворных Клеопатры и Антония, которые не нравились Арею. Несчастный Антилл, сын Антония, выданный своим вероломным учителем Теодором Октавиану, был немедленно казнен в храме, возведенном Клеопатрой в честь Юлия Цезаря, где Антоний нашел убежище. Когда палач отрубил мальчику голову, Теодор ухитрился украсть драгоценный камень, который Антилл носил на шее, но кража была раскрыта, и Теодора доставили к Октавиану, который тотчас приказал распять его на кресте. Под стражу были взяты двое детей Клеопатры, Птолемей и Клеопатра Селена, которые все еще находились в Александрии. Октавиан, видимо, дал понять Клеопатре, что, если она попытается убить себя, он казнит ее двоих детей. Так он мог гарантировать себе, что она не станет лишать себя жизни, так как, по словам Плутарха, «перед этим аргументом ее намерение [убить себя] пошатнулось и ослабло».

В это время тело Антония, полагаю, готовили к погребению. И хотя мумификация по-прежнему часто практиковалась в Александрии и греками, и египтянами, не думаю, что были сделаны какие-то серьезные попытки бальзамировать труп, и, вероятно, через несколько дней он был готов к погребальной церемонии. Из уважения к умершему полководцу ряд римских военачальников и иностранных владык, которые находились при армии Октавиана, обратились с просьбой позволить им оплатить расходы по его погребению, но из уважения к пожеланиям Клеопатры тело оставили у нее, и были отданы распоряжения, чтобы ее приказания в отношении похорон неукоснительно исполнялись. И Антоний был похоронен со всей царской пышностью в гробнице, которая, вероятно, уже давно была приготовлена для него недалеко от мавзолея его жены. Клеопатра шла за ним до его могилы, трагическая, жалкая фигурка, окруженная своими причитающими придворными, и, пока жрецы курили ладан и читали соответствующие тексты, царица своими хрупкими ручками безжалостно била себя в грудь и все звала и звала умершего. В эти последние ужасные часы Клеопатра вспоминала только самое лучшее в их отношениях с Антонием, а воспоминания о многочисленных разногласиях с ним стерла из ее памяти горестная сцена смерти Антония и его последние слова к ней, когда он, стеная, лежал на ее постели. В своем крайнем одиночестве Клеопатре, наверное, теперь так сильно хотелось вновь оказаться в его жизнерадостном обществе, как в начале их совместной жизни, как вряд ли хотелось при его жизни. И ей, вероятно, действительно было трудно удержаться от того, чтобы не покончить со своей несчастной жизнью на могиле своего умершего возлюбленного. Но угроза Октавиана в отношении детей Клеопатры удерживала ее руку; к тому же даже в своих мучительнейших страданиях она не оставляла надежды спасти Египет из когтей Рима. Ее собственная власть, она знала, кончилась, и самым лучшим концом, на который она могла надеяться, была ссылка. Все же отношение к ней Октавиана во многом указывало на то, что он склонен оставить трон ее потомкам. Клеопатра не знала, как вероломно Октавиан ведет себя по отношению к ней, как он прилагает все усилия к тому, чтобы подогреть в ее сердце надежду, желая привезти ее в Рим живой и выставить в цепях на потеху глумящейся толпе. Клеопатра не понимала, что послания к ней Октавиана – с ободрениями и даже выражениями любви – были написаны с изощренным коварством, что его энергичные уверения в отношении ее детей делались в то время, когда он, вероятно, спешно отправлял письма в Беренику, пытаясь вернуть Цезариона в Египет для того, чтобы казнить. Клеопатра не поняла характера Октавиана и поэтому все еще на что-то надеялась. Она вела удивительную игру за объединение Египта и Рима в одно огромное царство под властью своих потомков и потомков великого Юлия Цезаря и проиграла ее. Но была еще надежда, что в этом общем крушении Клеопатра сможет спасти одну ценность, с которой начинала свои действия, – трон Египта, а чтобы сделать это, она должна еще жить и мужественно переносить кошмар своей жизни.

Вернувшись после похорон в свои комнаты в мавзолее, где решила теперь остаться, Клеопатра слегла с сильной лихорадкой и так, в бреду, провела несколько дней. К тому же она страдала от сильной боли, которую вызывали воспаления и раны от тех ударов, которые она в отчаянии градом обрушивала на свое хрупкое тело. В бреду Клеопатра снова и снова издавала безутешный крик: «Меня не будут показывать на его триумфе!» – и постоянно умоляла дать ей умереть. Одно время она отказывалась от еды и просила своего врача, некоего Олимпа, помочь ей тихо уйти из этого мира. Но Октавиан, узнав о возрастающей слабости Клеопатры, еще раз предупредил ее, что, если она не приложит усилия к тому, чтобы жить, он не будет снисходителен к ее детям. После этого, словно пробудившись к жизни от такого давления на ее материнские инстинкты, Клеопатра стала бороться за свое выздоровление, послушно глотая лекарства и стимуляторы, которые ей давали.

Так проходили жаркие августовские дни, и наконец царица, слабая и изможденная, снова могла передвигаться. На тот момент ей было тридцать восемь лет, и она, вероятно, утратила ту свежесть молодости, которой всегда отличалась, но ее блестящие глаза, наверное, теперь стали еще более удивительными, оттеняясь бледностью лица, а небрежно уложенные темные волосы усиливали ее трагическую красоту. Чарующий голос Клеопатры не мог утратить свою прелесть, и это неуловимое качество ее голоса могло быть усилено ее болезнью и нервным напряжением, через которое она прошла. В действительности ее личное обаяние было так велико, что Корнелий Долабелла, один из римских военачальников, чьей обязанностью было охранять ее, быстро стал ее преданным слугой и дал обещание, что будет сообщать ей о любых планах Октавиана в отношении ее, которые ему станут известны.

28 августа, когда Клеопатра лежала на маленьком убогом ложе в верхней комнате своего мавзолея, глядя, как я думаю, в безысходном отчаянии на синие воды Средиземного моря, вбежали ее прислужницы с сообщением, что к ней пришел Октавиан, чтобы засвидетельствовать ей свое уважение. Он еще ни разу не наносил визит и очень вежливо избегал Клеопатру до и во время похорон Антония; а после них она была слишком больна, чтобы принимать Октавиана. Но теперь Клеопатра выздоровела, и завоеватель неожиданно пришел, чтобы поздравить ее с этим, как этого требовал этикет. Он вошел в комнату прежде, чем царица успела подготовиться, и Плутарх пишет, что, «когда Октавиан вошел, Клеопатра вскочила с ложа, одетая лишь в одну сорочку, и бросилась к нему в ноги; ее волосы были растрепаны, а лицо искажено, голос дрожал, глаза запали и были темны. На ее груди были видны отметины от ударов, которые она наносила себе, и вся она казалась сломленной не меньше, чем ее дух. Но, несмотря на все это, ее былая привлекательность и энергия ее девичьей красоты еще отчасти оставались с ней и, несмотря на ее нынешнее состояние, по-прежнему исходили от нее и проявлялись во всех выражениях ее лица».