Мужчина апреля - Юлия Яковлева

Но тут замок щелкнул. Дверь приветливо распахнулась.

– Прошу.

Я шагнула внутрь, так что презрительный взгляд Беллы не достиг цели.

Внутри все было сиреневым. И каким-то округлым, плюшевым. Так и подбивало присесть, прилечь. Вытянуться. Задрать кверху лапки. Показать живот. Больше всего интерьер напоминал старинный бордель из учебников по истории – иллюстрацию к главам о многовековой эксплуатации и объективации женщин.

– Вы хотите в гостиную? Или в отдельный кабинет?

– В отдельный! – выпалила Белла.

Нас провели примерно в такую же комнату, только маленькую. Дверей не было – открытый проем позволял кому угодно войти и выйти. Так в чем же принципиальная разница? Приватным этот кабинет точно не был. Белла уронила на пол сумочку. Подвинула подушку, впечатала в нее зад. Вытянула ноги. Глянула на меня.

Я сделала то же самое. Сидеть на полу было странно. Меняло перспективу.

– Если вы думаете, что теперь будете из меня всю жизнь тянуть информацию, то ошибаетесь, – заявила Белла. – Я не потерплю шантажа.

Я заметила у нее на зубах помаду.

– Если вы такая принципиальная, то почему не послали меня сразу, еще по телефону?

Она помолчала, раздувая ноздри.

– Ладно, – мотнула локонами. – Спрашивайте.

– Что Грета могла сказать Кетеван?

Белла выразительно вытаращилась, захлопала ресницами. Поправила на коленях юбку.

– Мно-о-о-ого чего, – протянула.

– В тот вечер, когда Кетеван покончила с собой.

– Я все рассказала вашей коллеге! Хватит меня пытать! Я буду жаловаться!

– Не все.

– Мне нечего вам сказать!

– У моей коллеги нет для вас того, что есть у меня. – Я вынула телефон, открыла видео, повернула экраном к Белле. Чмоканье, стоны.

Глаза Беллы застыли, лицо окаменело. Я убрала телефон, повторила вопрос:

– Что у Греты было с Кетеван?

Белла усмехнулась, не разжимая губ:

– Я что, по-вашему, была ближайшей подругой Кетеван?

– А кем вы ей были? Любовницей?

– Ой, ты моя маленькая прелесть! – вдруг заверещала Белла. Лицо ее сразу смягчилось и стало почти симпатичным.

Существо на тонких ножках подрагивало всем тельцем. Мокрый нос, мокрые слезящиеся ягоды-глазки. Первый визитер. Белла протянула ему руку с зелеными ногтями.

– Дайте себя обнюхать, – сказала мне. Впервые голос ее звучал нормально. По-человечески. Без визгливой напористости, без хриплого томления.

Я тоже вытянула руку. Маленькая собака осторожно подошла поближе. Кончиками пальцев я почувствовала прикосновение холодного носа. Дрожащие усики, карие глаза, вопросительный взгляд.

Вера права. Это волновало. Я сжала руку в кулак. Правила я знала – собак строго воспрещается брать на руки или кормить. Камеры наблюдения, установленные здесь повсюду, за этим следят. Если собака сама захочет залезть к вам на колени – считайте, вам повезло. Но не вздумайте ее как-нибудь к этому побуждать, это может вызвать у животного стресс.

– Это кобель или сука? – спросила я.

Белла презрительно поморщилась:

– Мальчик, конечно! Вы что, с луны свалились? Собакам-девочкам запрещено работать в кафе. У них подвижная психика, они очень уязвимы, эмоционально вкладываются в каждого посетителя.

– Что Грета сказала в тот вечер Кетеван?

Белла удивленно на меня воззрилась:

– Я же говорю: не знаю. Я при этом не присутствовала. И мне Кетеван в тот вечер не звонила.

– У Греты был какой-то компромат на Кетеван, – сказала я. – Причем настолько серьезный, что Кетеван не нашла другого выхода, кроме самоубийства.

А утром была мертва сама Грета.

И кролик исчез – вместе с камерой.

Но что за компромат? Черт побери, что же раскопала Грета?

– Ах ты, моя масюся, – ворковала Белла над жалким существом, которое никак не могло решить, хочет оно остаться с нами или удалиться в поисках лучшей доли.

Я схватила Беллу за плечо, повернула к себе. Собачка отпрянула. Я зашипела Белле в лицо:

– Постарайся-ка. Или я прямо сегодня солью это видео Гераклу.

Она оттолкнула меня:

– Вы пугаете животное. Вас оштрафуют. А у меня отберут карту.

Я опустила руку.

– Грета много чего могла ей сказать. Кетеван была, мягко говоря, главным частным донатором праворадикальной партии. Нашей партии.

Белла похлопала себя по коленям. Собачка сомневалась. Но все-таки решилась, прыгнула, свернулась клубочком.

Я вынула телефон. Нашла снимок, который сделала прямо с экрана, пока смотрела файл в Ленином деле. Фотография Кетеван – и Беллы. Обе улыбаются, обе позируют. Каждая держит за уголок свой край чека. По всему видно, что мероприятие официальное. И публичное.

Сунула Белле под нос:

– Это не секрет.

Она скосила на экран глаза. В них читалось разочарование: пока обставить меня ей не удавалось.

– Дарю еще одну попытку. На сей раз советую воспользоваться.

Чихуахуа сидела у Беллы на коленях. Зеленые ногти Беллы почесывали задохлика за ушами, он блаженно прикрывал глазки-вишенки. Задрал подбородок – подставил горло, показав ошейник с розовым сердечком и именем «Цербер». Это движение поразило меня: доверие на грани жизни и смерти.

Я глядела на руку, ласкавшую собаку. Может, мы потому и любим животных, что они нас не судят? В отличие от двуногих с их мнениями, предубеждениями, политическими взглядами.

В отличие от меня.

– Сложно сказать, – вдруг заговорила Белла.

– Уже стало сложно?

Белла глядела на стену.

– Кетеван не состояла в нашей партии.

– Спонсировала, но не состояла в партии? Как так?

– У нее бы и спросили.

– Как относились к этому в вашей партии?

Кетеван поддерживала тех, кто против Греты. Чтобы той жизнь медом не казалась, – вот что я поняла. Но зачем это было Кетеван?

– Деньги есть деньги, – пожала плечами Белла. – Мало не бывает.

– Кетеван ненавидела Грету?

Рука на спинке собаки замерла. Белла покачала локонами:

– Нет.

– Нет?

– Ненавидеть можно равного себе, достойного врага. А Грету… Грету она презирала. Считала истеричкой.

Слово обожгло меня. Как пощечина. Любую правоту и страстность можно обесценить, назвав «истерикой». Меня сегодня тоже не раз назвали истеричкой.