Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

— Почему Карадаг-бей вдруг решил, что я собираюсь идти в Крым? — удивился Хмельницкий.

— Он так решил, — твердо ответил Перекоп-Шайтан. — А мне приказано помочь тебе дойти до Бахчисарая, иначе тебя и твоих аскеров могут изрубить еще на Перекопе.

— Знаешь наш язык?! Значит, успел побывать в плену у сечевиков?

Перекоп-Шайтан недоверчиво взглянул на Савура, давая понять, что не хотел бы распространяться о своих достоинствах в его присутствии. Едва заметным движением головы Хмельницкий отослал своего адъютанта и направился к шалашу. Татарин покорно последовал за ним.

— Если ты приставлен ко мне Карадаг-беем как лазутчик, зажарю на этом же костре, вместо конины.

— Можешь делать это сейчас же, полковник, — склонил он огромную, бритую, пергаментно-желтую голову. — Человек, выполняющий такую миссию, как я, не может не быть лазутчиком. Но если вместо казни угостишь меня куском конины, поскольку я голоден, как шакал, то скажу, что буду служить тебе так же праведно, как вынужден служить Карадаг-бею.

— Праведно служить двум противникам?

— Но каждому — по-своему…

«С такой наглостью ты у меня долго не послужишь», — мысленно пообещал Хмельницкий, что, впрочем, не помешало ему усадить татарина на то место, где еще недавно восседал его повелитель, угостить кониной и вином из того же кувшина, который, очевидно, все еще грезился Карадаг-бею.

— И все же ты хотел сказать мне больше, нежели сказал, Перекоп-Шайтан, — вновь обратился он к проводнику по-татарски.

— Но не больше того, что пожелаешь услышать, повелитель. Я — воин, и служу тому, кто, мудро повелевая, щедро платит, а, щедро заплатив, мудро повелевает.

— Так кто же повелевает тобой сейчас, Карадаг-бей? Перекопский правитель мурза Тугай-бей? Нет? Станешь утверждать, что сам Бахчисарайский правитель?

— Тебе я буду служить, помня милость Лаврина Урбача, который когда-то отпустил меня из плена и приказал служить тому, кому он прикажет.

— Ты знаком с Лаврином?!

— С сотником Урбачем, который ходил когда-то в походы с атаманом Сирко? Конечно, знаком.

Хмельницкий с трудом возродил в своей памяти смуглое, с навечно запечатленной на нем хитринкой, лицо Лаврина Урбача (Капусты), зато куда легче вспомнились сказанные когда-то сотником слова: «Было бы брошено семя. Наше дело — засеять Дикое поле своим казачьим семенем, а что из него произрастет — об этом пусть заботится Господь».

— Но ведь Урбачу нечем платить тебе.

— Когда татарин, вместо большой добычи, возвращается домой с собственной головой — это тоже немало. Среди твоих аскеров Урбача нет?

— Пока нет.

— Значит, он где-то неподалеку. Не дошел еще или же на какое-то время задержался у поляков.

— Скорее все еще во Франции.

— Нельзя тебе начинать восстание, пока рядом нет Урбача. Этот человек видит значительно дальше, чем летит стрела, поэтому реже хватается за лук, а чаще — за ум. Сейчас тебе нужны глаза и уши в каждой из столиц, в каждом пограничном городе. Разве есть человек, который бы наладил разведку лучше, чем это делает Лаврин со своими людьми?

— Хорошо, татарин, бери свою конину и иди к моему джуре. Он определит, где тебе ждать своего часа. Но постоянно помни об этом костре, Перекоп-Шайтан.

Татарин равнодушно взглянул на костер. Ему уже столько раз угрожали — кто кострами, кто колом, и только самые снисходительные — виселицей.

— А ты, полковник, помни, что нам предстоит трудный путь в вотчину хана и что выступаем через три дня.

— Это ты так решил, что через три? — саркастически уставился на него Хмельницкий.

— Ветер подул с моря, а значит, завтра потеплеет. Вот уже два дня в степи держится гололед. Кони падают, люди падают, — проговорил татарин, поднимаясь. — Если выступим через три дня, к Перекопу подойдем по мягкому снежку, из-под которого станет выбиваться трава. Будут сыты кони, будем сыты и мы.

— А главное, к тому времени Тугай-бей будет предупрежден, что из Сечи прибывают послы к хану.

— Ты, как всегда, прав, полковник. Гонцы Карадаг-бея уже в пути.

Выйдя из храма, Владислав IV тотчас же приказал разыскать тайного советника Вуйцеховского и прислать к нему.

Коронный Карлик предстал перед королем таким, каким представал всегда: с ног до головы — в черном, в низко надвинутой на глаза черной шляпе с черным пером.

«Как же Мачур, сидя в своей келье, узнал о существовании тайного эмиссара и тайного палача? — вновь удивился король прозорливости таинственного колдуна-отшельника. — Если даже я на какое-то время забыл о его существовании». Коронный Карлик двигался как бы отдельно от королевского кортежа. Он сотворил свой собственный кортеж из двух карет (во второй ехали его агенты), трех повозок с продовольствием и десяти королевских гусар охраны.

— Я не знал, что вы тоже отправились со мной в этот скорбный путь, — сказал Владислав IV. Он сидел в карете, откинувшись на спинку сиденья, и Вуйцеховский даже не мог видеть его лица.

— Счел своим нижайшим долгом, Ваше Величество. Как раз в такие дни рядом с правителем должны находиться люди, которым он мог бы доверять больше, чем самому себе.

Коронный Карлик стоял у подножки кареты, посреди январской лужи, со шляпой в руке. Маленький, непритязательный, почти жалкий на вид… — он не казался от этого королю менее зловещим. Как же ошибались обычно те, кто принимался судить об этом человечке, исходя из его мизерного роста, из совершенно неприметной внешности! Как жестоко они ошибались!

— Вы уже знаете о том, что шведы вновь решили испытать военное счастье.

— Знал об этом еще неделю назад. Мои агенты сообщали обо всех приготовлениях, хотя они держались в строжайшей тайне. Как теперь стало известно, шведы высадятся на небольшой косе, где остались старинные рыбацкие причалы. Черный Замок они считают шведским владением, подаренным некогда польским королем в вечную собственность шведскому королевству.

— А что было на самом деле?

— Когда стремятся во что бы то ни стало заключить очередное перемирие, начинают раздавать даже могилы.

— Вы правы, — тяжело вздохнул Владислав. — Сам не единожды раздавал их…

— И вот сейчас благородные руины этого замка понадобились шведам только для того, чтобы сотворить сотни новых… руин.

— Теперь я сожалею, что столь долго не замечал вашего присутствия в эскорте, господин Вуйцеховский.

— Вся моя жизнь, Ваше Величество, состоит из того, что вначале меня не замечают, а затем сожалеют об этом. Вы уж простите верного королевского слугу за откровенность.

Король плотнее укутался пледом и перевел взгляд с Вуйцеховского на храм.

— И по поводу храма вы тоже оказались правы.