Debating Worlds. Contested Narratives of Global Modernity and World Order - Daniel Deudney

в Азии, Африке и Латинской Америке и привести к увеличению, а не уменьшению импа-тенции и радикализации. Суть проблемы заключалась в том, что теоретики никогда не понимали, что социальные или экономические изменения требуют политического порядка как необходимого условия. Хантингтон вырвал с корнем то, что осталось от представления о том, что Третий мир может следовать истории, заложенной Первым. В отличие от западных либеральных или восточных коммунистических режимов, развитие разворачивалось в "дебильных политических системах". Усилия по подъему бедных утопили зарождающиеся политические системы. Американцы и многосторонние институты, которые они тянули за собой, слишком охотно проецировали свою собственную "счастливую историю" на общества, не столь благословленные обычаями и нормами современности. Фундаментальное предположение о том, что политическая стабильность последует за экономическим ростом, было не просто ошибочным, оно было губительным. Результаты были, по мнению Хантингтона, катастрофическими. В противоположность вере в то, что все хорошее идет вместе, Хантингтон пришел к выводу, что когда речь идет о развитии, все плохое идет вместе. Необходим "организационный императив", эффективная власть, которая бы отучила новых политических субъектов от их традиционных устоев, прежде чем давать им новые свободы. "В модернизирующемся мире тот управляет будущим, кто организует его политику". Многие рассматривали этот тип аргумента как оправдание авторитарного правления.

Как и в случае с распадающимся консенсусом вокруг национального благосостояния, уверенность в модернизационном развитии распадалась. Даже обещания о более радикальном перераспределении выглядели скудными. В 1964 году Эдмундо Десноес в своем романе "Воспоминания о недоразвитости" взял менее вызывающий, более покорный тон. Перекликаясь с прозой Достоевского о сомнениях и изоляции, Десноэс изобразил неразвитость, выкорчевав своего главного героя Серхио, но не дав ему новой почвы. Далекий от жизни в марксистских или модернистских представлениях о фазах и этапах, Серхио бродит по Гаване в состоянии лимба. Недоразвитость стала состоянием души. Если Мариатеги когда-то представлял себе интегрированное время древнего и современного, революционную Кубу, посвященную преодолению прошлого с развитием оставляет Серхио вздыхать: "Правда в том, что я чувствую себя вымытым, удрученным своей новой свободой-спокойствием".

Так получилось, что научная уверенность в прогрессе разрушилась даже тогда, когда беды Третьего мира стали более, а не менее заметными. Это стало очевидным еще до того, как десятилетие развития ООН перевалило за половину. К 1970-м годам для растущего хора тех, кто находил недостатки в мире, главным было не столько неравенство, сколько принципы того, что значит быть современным и процветающим. Не случайно в том же году, который ознаменовался окончательным выводом американских войск из Вьетнама, дебютировали слова "потепление климата". Новая лексика ограничений и пределов подчеркивала антропогенную суть проблемы, а не оковы природы. Более того, ограничения не были вызваны традиционным человеком, который был одержим неомальтузианской сельской реформой 1930-х годов. Они были результатом деятельности того самого субъекта, который, как предсказывал Маркс, должен был преодолеть необходимость: Современный человек. История, благодаря нашей способности подстраивать планету под наши потребительские нужды, загнула кривую необходимости туда, откуда мы начали. Развитие, вместо того чтобы освободить человечество от природы, подвело нас к обрыву, где мы должны были выбирать: либо беречь, либо рисковать будущим планеты. В этих условиях стало труднее поднимать флаг развития как модели глобального перераспределения. Как отметил Хиршман в своеобразной эпитафии области, которая преуспела больше, чем объект ее изучения, время догнало дисциплину экономики развития.

Развитие как справедливое распределение не прошло без боя. В конце концов, проблемы бедности никуда не исчезли. Более того, критика фундаментальных несправедливостей мирового порядка усилилась. Это подстегивало страны ОПЕК повышать цены на нефть во имя рециркуляции ренты от западных потребителей к производителям третьего мира. В этой схеме развитие периферии требовало пересмотра условий глобальных сделок в более настойчивом, одностороннем порядке, чем это представлялось экономистам CEPAL, которые, при всей своей озабоченности неравноправной торговлей, хотели многосторонних решений. Такие решения, как Генеральное соглашение по торговле и тарифам, Бреттон-Вудские двойники и клубы, подобные Комитету двадцати МВФ, рассматривались как стражи порядка, который склонялся в пользу имущих. Помощь была пластырем. Всемирный банк, в частности, был выделен в качестве командной высоты развития, чтобы держать мир несправедливым. В 1973 году неприсоединившиеся страны встретились в Алжире и приняли Программу действий, призывающую к созданию "нового международного экономического порядка" (НМЭП) как единственного способа решения проблем отсталости. Сторонники NIEO хотели, чтобы новые правила и более демократическое членство в глобальных институтах отражали постколониальный порядок 1973 года, а не послевоенный порядок тремя десятилетиями ранее. Они хотели структурных реформ не столько для устранения внутренних препятствий, сколько для исправления укоренившихся глобальных асимметрий. Ирония, конечно, заключается в том, что мало что разрушило блок слаборазвитых стран больше, чем озлобление султанатов и растущий долг импортеров нефти в странах третьего мира.

Реформисты также держались; была сделана последняя попытка героической контрпропаганды, когда неолиберальный джаггернаут начал набирать силу в 1980-х годах. Рассмотрим отчет Независимой комиссии по вопросам международного развития. Более известный как "Север-Юг: Программа выживания", или "Доклад Вилли Брандта" по имени его председателя, он стал манифестом о выживании вида и одного из последних представителей своего вида. После этого мир больше не получал подобных призывов (Цели развития тысячелетия больше известны своей тематической, локальной, кампанией, чем глобальной проницательностью). Доклад Брандта, однако, проложил новую дорогу. В нем перераспределение ресурсов в пользу стран третьего мира было увязано с другой задачей - разоружением. Именно поэтому развитие стало вопросом выживания. Ссылаясь на ресурсы, направляемые на вооружение, члены комиссии утверждали, что мир должен выбрать, опять же довольно апокалиптически, между "разрушением или развитием". Деньги, которые тратятся на "вооружение до смерти", могли бы смягчить голод, болезни и уменьшить источники международных конфликтов, которые, как утверждалось в докладе, уходят корнями в глобальное неравенство. Даже такой симпатизирующий социал-демократ, как Гуннар Мюрдаль, видел, что такой "массовый перевод капитала в развивающиеся страны" "довольно бесполезен". К 1980 году весь бизнес помощи подвергся нападкам за поддержку коррумпированных, стремящихся к ренте (термин, который в то время получил широкое распространение) правительств и за поддержку больше потребления на периферии, чем капиталообразования. На пятках выборов Маргарет Тэтчер и накануне выборов Рональда Рейгана, время не могло быть хуже. Второй всплеск ОПЕК начал создавать серьезные проблемы внутри развивающегося блока. Затем, летом 1982 года, министр финансов Мексики объявил съезду мировых финансистов на саммите Всемирного банка и МВФ в Торонто, что его страна не в состоянии платить по своим долгам. До конца 1980-х годов идея перераспределения была похоронена глобальным долговым кризисом, который имел обратный эффект: перераспределение ренты от периферии к финансовым институтам в ядре.

Один из парадоксов доклада Брандта заключается в том, что, хотя он,