Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

О многом передумал Фёдор, вспоминая разговор со Щелкаловым. Будь жив Андрей Петрович, он бы знал сейчас, что возразить ему. Называть ли добром заговоры и смуты, хотя бы во имя хорошего конца? Покойный родитель любил повторять: «Добро не умрёт, а зло пропадёт. У лиха — недолгий век. Оно, лихо-то, минёт, а добро и правда останутся».

Фёдору хотелось думать, как мыслил его отец. Но отчего же разговор со Щелкаловым оставил такой тревожный осадок в душе?

Между тем ему предстояло свидеться с Сапегой и вопреки неприязни к нему прийти к обоюдному согласию с ним. Встреча произошла на сороковинах по Щелкалову. На пышный поминальный обед сошлось много бояр, дворян и дьяков. Каждый из них был обязан некогда главному дьяку: кто боярством, кто выгодным местечком, кто именьицем. Никого не надо было созывать на поминальный обед. Всяк пришёл почтить память своего милостивца.

Фёдор и Сапега отыскали друг друга глазами в потоке людей, устремившихся к столу, сели рядом как бы случайно. Разговор не клеился: кругом были уши, да и Сапега был занят. Он усердно попивал русскую водку, закусывая солёностями, до коих был охотник, и духмяными пирогами, что таяли во рту. Фёдор думал, глядя на него, что, при всей своей ясновельможной выправке, Сапега был прост и груб. Его былое подьячество так и не соскочило с него.

После поминального обеда они нашли случай уединиться в небольшой комнате-боковушке. Возле столика помещалась широкая скамья, покрытая синим сукном. Она показалась им уютной и удобной. Сапега привычно опустил подбородок на рукоятку трости, скосил глаза в сторону Фёдора:

— Важная просьба до тебя, боярин: возьми на своё подворье Юшку Отрепьева. Он может выполнять для тебя любые работы. И при лошадях его можно держать, и на охоте первый слуга.

— Такого холопа любой боярин возьмёт. Какая нужда тебе хлопотать за него особо?

— Этого человека надобно содержать в тайне.

— Что так?

— Или тебе Андрей Щелкалов не сказывал?

— Может, и сказывал. Но скажи ты.

Сапега огляделся, понизил голос:

— В нём признали царевича Димитрия.

— Или царевич не умер и угличане не похоронили его?

— Нашли свидетелей, кои знают, что гроб, где лежал царевич, был похищен из Преображенского собора города Углича, а похоронили отрока, схожего с царевичем.

— Да кто из разумных людей поверит? Что станут говорить о нас в иных государствах?

— Нет ничего доверчивее молвы. Люди правду по каплям принимают, а выдумку по ложке.

— Для державы решения одной молвы не довольно.

— Можно будет назначить новое следствие. Свидетели ещё не сказали, как учинилась смерть царевичу. Тут начинается великая темнота.

— Да кто станет затевать новое следствие, когда есть соборное решение!

Сапега молчал.

— Скажи, ясновельможный пан, зачем тебе мешаться в наши русские дела?

— Иль забыл, сколь говорено было о вашем согласии с Польшей? О том, что жить нам вместе под одной короной?

— Скажи лучше, что забыл о том ваш король Сигизмунд. И что ныне о том вспоминать?

— Вспомните! И ещё не раз вспомните. Или думаете, Годунов не достигнет царства? Руки у него длинные, а ухват у рук ещё более велик.

Фёдор возразил ему словами, какие не раз приходили ему в голову:

— Прежде всего, как Годунов вздумает вскочить на царство, Господь покарает его за злые дела и помышления. Покарал уже смертью его сына-младенца. Бог призвал к себе его дитя раньше времени, чтобы вразумить родителя. Как сказал пророк, «нанёс ты им раны, Господи, а они не почувствовали боли, не захотели принять наказания, ожесточили свои лица, словно каменные».

Сапега с любопытством посмотрел на Фёдора:

— Полагаясь на Господа, полагайся, друже, прежде на себя самого да гляди кругом себя, ищи силу, на какую мог бы опереться. И запомни мои слова: сей Юшка, наречённый царевичем Димитрием, зело пригодится вам, когда надобно будет избыть Годунова.

Фёдор молчал. Условились, что Юшку возьмёт к себе на подворье брат Фёдора — Александр Никитич. Ныне он окольничий, сей чин обязывает его бывать на дворцовых приёмах и при важных делах. Худо ли для Юшки, ежели он станет сопровождать его во дворец?

Фёдор поступил как русский человек. Махнув на всё рукой, сказал себе: «Чему быть, того не миновать».

Вдруг неожиданная встреча внесла в его душу смятение. К нему в кабинет пришёл Устим, дожидавшийся его накануне всё утро. Стал на пороге кабинета, поклонился в пояс, долго мял в руках шапку, наконец произнёс:

— Боярин, к брату твоему Александру Никитичу поступил на службу дурной человек. Юшкой прозывается.

Фёдор строго посмотрел на Устима. В позе старого холопа была тревога и неуверенность. В кудлатой голове появились седые волосы.

— Ты как его знаешь?

— Добре знаю, я ему проигрался. А как проигрался, то и догадался, что играет он нечисто. И пьяница он знатный. Где мне до него!

— Не твоё дело судить такого человека.

— Такого человека? Милостивый боярин, люди болтают про Юшку, что он царевич. И сам он не отказывается. Упаси вас Господь поверить ему, боярин!

— Ты никак решил учить меня, холоп?! Вон с моих глаз! Я велю высечь тебя на конюшне!

Устим поклонился.

— То как твоя милость изволит. Однако выслушай поначалу. Люди говорят: «Ежели следствие учинили по добру да по совести, зачем поспешили тело царевича земле предать? Тут-де великая темнота. Всем ведомо, что царевич порезался, да сродственники спасли его».

Фёдор, услышав от Устима слова Сапеги «великая темнота», вздрогнул, поняв, что в народе усиленно распространялись слухи о «спасённом царевиче».

— Ты, Устим, не разводи мне здесь «темноту» и лучше поищи себе другое подворье!

— Не гони меня, боярин! Я к твоему подзорью сердцем прирос, у меня и тут сын Малой к делу пристроен.

Фёдор вспомнил Малого. Усердный отрок, тихий, молчаливый. Лицо его и весь вид выражали услужливость и преданность. Фёдор слегка остыл.

— Поклянись мне, что и впредь будешь верно мне служить и ни разу не обмолвишься об Юшке.

Устим упал в ноги боярину.

Фёдор и впредь воспрещал любые досужие разговоры о Юшке. Ксения была с ним согласна и как-то сказала в сердцах: «Лучше чёрту угодить, чем Годунову».

А тут ещё вышел горячий случай. Годунов призвал к себе Фёдора и велел уменьшить стражу на подворье. Фёдор протестующе дёрнулся. Это движение не укрылось от Годунова. На лице его показались желваки. Он выжидающе-угрюмо смотрел на Фёдора. Наконец тот резко произнёс:

— Я тебе не Симеон Бекбулатович!