Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917 - Виталий Оппоков

Подозревать Троцкого если не в принадлежности к масонству, то в определенных, подобно Плеханову, контактах с его деятелями можно и потому, что Временное правительство, насквозь проникнутое масонским влиянием, не дало повеления (или разрешения) на привлечение его к ответственности до упомянутого заявления Троцкого. А ведь за ним числилось «грехов», в том числе и в связи с июльскими событиями, а также со «шпионажем в пользу Германии», не меньше, чем у Ленина или какого-нибудь другого большевика. Нельзя также отрицать возможности и того, что его заявление было написано тоже по подсказке (или просьбе, учитывая амбицию «социал-интернационалиста»), скажем, Скобелева или другого масонствующе-го лица, чтобы упредить принудительный вызов на следствие и суд, как это получилось с Лениным, Зиновьевым, Семашко.

В воспоминаниях Гальперна имеется известие о реакции масонов на преследование большевиков со стороны Временного правительства. По этому поводу даже состоялось специальное собрание масонского Верховного Совета в июле 1917 года. Критике подвергся тогдашний министр юстиции Переверзев, по требованию которого прокурор Петроградской судебной палаты Карчевский подготовил для печати «следственный материал об измене большевиков» (факт подготовки такого материала подтвердил в беседе с Соколовым и Керенский). Но Верховный Совет все же одобрил «с оговорками» действия Переверзева. Ну и как бы он мог не одобрить, если Переверзев действовал по указанию Керенского, ну а собрание проходило при участии председателя Исполнительного Комитета другого совета, депутатского, — Чхеидзе. Так что все участники «июльского вооруженного выступления» и все «немецкие шпионы» с одобрения Временного правительства, масонского Верховного Совета и Совета рабочих и солдатских депутатов привлекались к судебной ответственности. Все — за исключением Троцкого! К чему бы это исключение?..

Ну а о чем говорил Троцкий на допросе? Его показания довольно интересны даже уже тем, что они — редкий исторический документ. Кроме того, в них довольно явственно проявляется известная двойственная натура Троцкого. В заявлении и даже на допросе, когда речь шла об околообвинительных деталях, Троцкий тверд, непреклонен, убедителен. Но лишь только речь зашла о «вещественных доказательствах», найденных якобы контрразведкой в доме Кшесинской и изобличающих большевиков, тон Троцкого тут же меняется. Он делает заявление об отношении «его партии» к этому дому, а значит, и к большевикам, которое почти что напрочь отметает все предыдущие рассуждения о разделении позиций последних. Когда же ему удается (предположительно, конечно) убедить следователя, тон его снова становится воинствующим и уверенным. Впрочем, предоставляю читателю, который, возможно, и не согласится с моими подозрениями, самому в том убедиться. Привожу показания Троцкого от 24 июля 1917 года, исключив те места, на которые уже ссылался:

«1. Моя позиция за границей во время войны. Война застала меня с семьей в качестве эмигранта, в Вене, откуда я вынужден был выехать в течение 3 часов 3 августа (н. ст.) 1914 года, бросив на произвол судьбы свою квартиру, мебель, библиотеку и пр.

В Цюрихе, куда я переехал с семьей, я издал немецкую брошюру „Der Krieg und die Internationale“, направленную против империализма правящих классов Германии и политики немец[194]соцдемократии, руководимой Шейдеманом и др. Эта брошюра, вышедшая в свет в ноябре 1914 года, была революционерами швейцарскими и германскими социалистами („либкнехтианцами“) нелегально провезена в Германию, где распространение ее вызвало ряд арестов и в результате их судебный процесс, закончившийся заочным осуждением меня к восьмимесячному тюремному заключению.

По телеграфному предложению редакции „Киевск. мысли“ я в ноябре 1914 года переехал во Францию в качестве корреспондента названной газеты. Одновременно с этой работой я участвовал в редакции ежедневной с.-д. газеты „Наше слово“ (на русском языке), а также во французском интернациональном движении (циммервальдистов, как оно стало позже называться). Вместе с двумя французскими делегатами я отправился в авг. 1915 года из Парижа в Швейцарию, где принимал активное участие в Циммервальдской конференции.

Хотя „Наше слово“ было подцензурной газетой, но оно дважды (при мне) закрывалось французскими властями — по настоянию русского посольства, как нам передавали парламентарии и сами цензора. Газета „Наше слово“ была органом не большевиков, а „нефракционного интернационализма“; стояло это издание под знаменем Циммервальда — министр внутр. дел Франции г. Мальви выслал меня в конце сент. 1916 года из Франции без объяснения причин, но явно за пропаганду в духе идей Циммервальда. Так как я отказался добровольно покинуть пределы Франции, требуя предъявления мне определенных объяснений, то два помощника инспектора вывели меня на фаницу Испании. После нескольких дней пребывания в Мадриде я был, на основании агентурных сведений из Парижа, арестован, освобожден через три дня после интерполяции в парламент, причем мне предложили было выехать в Америку. В середине января (н. ст.) 1917 года я высадился с семьей в Нью-Йорке. В течение двух с половиной месяцев вел там пропаганду идей Циммервальда на рус. и немецком языках (среди организации в Америке немецких рабочих, из которых большинство стоит на точке зрения Либкнехта). После того как разразилась русская революция, я на первом отходящем пароходе отправился с семьей в Европу через Скандинавию (в конце марта н. ст.). В Галифаксе (Канада) английские военно-полицейские власти задержали меня и еще пять пассажиров, русских эмигрантов, на основании „черных списков“, составлявшихся охранно-дипломатиче-скими агентами. После месячного заключения в Канаде я был освобожден по требованию Временного правительства и прибыл в Петроград, через Христианию, Стокгольм — в первых числах мая по ст. стилю.

2. Моя политическая работа в России.

В Петрограде я сразу примкнул к организации объединенных социалистов-интернационалистов („междурайонный комитет“). Отношения этой организации, имевшей совершенно самостоятельный характер, к партии с.д. большевиков были вполне дружественны. Я считал, что принципиальные разногласия, отделявшие нас раньше от большевиков, изжиты, и потому настаивал на необходимости скорейшего объединения. Это объединение, однако, еще не совершилось до настоящего дня.

Политическая линия нашего поведения была, однако, в общем и целом та же, что и у большевиков. Я лично выступал в своих статьях в журнале „Вперед“ и в своих речах за переход власти в руки Совета Раб., Солд. и Крестьянск. депутатов. Само собою разумеется, что такой переход не мог осуществиться помимо Совета. Стало быть, главная политическая задача состояла в том, чтобы завоевать большинство рабочих, солдат и крестьян на сторону указанного лозунга, но по самому существу дела не могло быть и речи о том, чтобы путем вооруженного восстания меньшинства навязать большинству власть. В этом духе я десятки раз говорил на собраниях. Во всех тех случаях, что мне приходилось слышать ответственных большевиков, они высказывались в том же смысле.

Относительно войны я считал и считаю, что никакие наступления с той или другой стороны не способны создать выхода из тупика, в который попали все воюющие народы. Только революционное движение народных масс во всех странах, и прежде всего в Германии, против войны способно приблизить час мира и обеспечить за этим миром демократический характер. Я доказывал, что только народное, подлинно демократическое Правительство Советов способно будет показать немецким рабочим, что в случае их революции Россия не только не поспешит разгромить Германию, а наоборот, протянет немецкому народу, опрокинувшему свое правительство, руку мира.