Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Мне хотелось бы умереть смеясь, в полном осознании своей смерти – и я стараюсь жить, как научила меня Мадлен: в состоянии экстаза, упоения полнотой жизни. Малые дозы, скромные любовные истории, полутени не трогают меня больше. Я люблю чрезмерность: книги, рвущие изнутри свои обложки, сексуальность, от которой лопаются термометры, и стихи, способные разбить окно, как брошенный булыжник.

Барселона взорвалась во мне чудовищным тропическим цветком. Вернувшись в Париж, я словно сошла с ума. Во мне клокотала обретенная страсть.

Однажды ночью, в маленьком клубе, где танцевали чарльстон и линди-хоп, я отдалась чернокожему музыканту – прямо в гардеробе, за мокрыми пальто, воротники которых пахли дохлыми крысами. Негр целовал меня огромными, будто распухшими губами, а я думала, что в Бостоне было невозможно помыслить о подобном: он бы не осмелился.

Но на Кубе… Я была маленькой девочкой и ничего не понимала про секс, но сейчас мне кажется, что на Кубе страсть не знает расовых ограничений. Помню, на грани обморока мелькнула мысль: Париж – Гавана северного полушария.

Я не ушла от мужа, но когда он уезжал из Парижа, не скрываясь жила с Даньелем какой-то странной, лихорадочной жизнью. Однажды неделю мы делили стол, кров и постель с семнадцатилетней бретонкой, приехавшей в Париж в поисках не то куска хлеба, не то приключений. Потом я рассталась с Даньелем ради Пьера, моего психоаналитика – но через полгода вернулась, потому что после Мадлен только Даньель чувствовал смерть, которая шевелилась внутри меня, только он слышал подземные толчки счастья, ужаса и страсти.

Я все еще помню молчаливое презрение русского таксиста. Какое право он имел презирать меня? Он ничего обо мне не знает. Та полнота жизни, та исчерпанность бытия, то головокружение безмерности, которое иногда меня охватывает, – неужели они не стоят его уютного мирка, разрушенного революцией?

Меня переполняет животное счастье. Не дослушав блондина, я соскальзываю со стула и делаю два нетвердых шага навстречу Даньелю. Он едва успевает меня подхватить. Я блюю ему прямо в лицо и бессильно повисаю в его объятьях.

Мы выходим под августовский ливень, мое платье сразу намокает. С тех пор как Мадлен рассказала о своем первом оргазме, потоки воды, изливающиеся с неба, напоминают мне о затопляющем, неудержимом желании.

Смеясь, я бегу в ближайший сквер и, бесстыдно задирая юбку, пытаюсь перелезть через ограду. Даньель хочет поддержать меня, но, поскользнувшись, я падаю прямо на мокрую землю, и он падает со мной, придавив своей тяжестью. Я кричу, и Даньель овладевает мной, еще сильнее вжимая в размокшую почву.

Мои грудь, плечи, лицо испачканы черной землей, голые ягодицы скользят по грязи. Он дышит как пес. На мгновение мне кажется, что я – тот самый кролик, тщетно пытающийся скрыться в норе, – а может, нора, разрываемая собакой? – но в этот момент спасительный спазм сотрясает наши тела.

(Петр)

На Восточном вокзале я высадил маленького старичка. Прикрываясь зонтиком, он побежал – смешной и нелепый. Всю дорогу рассказывал, что едет к дочери в Реймс и не то чтобы соскучился, нет, просто любит путешествовать.

– Поезд успокаивает, месье, – сказал он, – да и к тому же всегда можно говорить себе, что там, куда едешь, можно начать жизнь сначала.

Ему было лет шестьдесят пять; я подумал, что начинать сначала ему уже поздновато. Впрочем, сам-то я начинал сначала не раз – виной тому, однако, не моя непоседливость, а то, что выпало на долю моего поколения, – Гражданская война и поражение, революции, отъезды, чужие страны, путешествия в пароходных трюмах или на палубах.

Я подумал, что, будь моя воля, я бы хотел не начинать сначала, а оставить именно то начало, которое у меня было: старый дом, аллея, обсаженная липами, снег зимой, зелень летом, дождь осенью, легкий ветер незабываемого российского апреля. Но я никогда не смогу прожить ту жизнь – никто не сможет, – а проживать заново эту, которая мне досталась… увольте. Да, наверное, я хотел бы снова увидеть, как опускается солнце в волны Черного моря, окрашивая их в струящийся рыжий цвет; как падают в своей совершенной симметрии огромные северные снежинки; как бьется жилка на Вериной шее, когда она смеется, запрокинув голову, – но жизнь, случись она снова, будет наполнена чем-то иным, каким-то чужим шумом, гулом нового времени, грохотом еще не изобретенных механизмов, словами неведомого мне языка.

Бесполезно вспоминать прожитое. Жизнь проходит, и ничего никогда не повторяется. А если она чему и учит, то знание это негде применить – хоть родись заново, хоть умри навсегда.

Я возвращался на левый берег, проезжая сомнительные кварталы Сен-Дени и Тюрбиго, когда двое молодых людей буквально бросились мне под колеса. На девушке было вечернее платье, мокрое и грязное, мужчина был взъерошен и казался безумным. Оба пьяны, и если бы не пачка банкнот, которой размахивала женщина, я бы объехал их, оставив на произвол судьбы.

(Анита)

Я вздрагиваю в объятьях Даньеля, сотрясаемая не то судорогой, не то икотой. Круглый бритый затылок таксиста возвышается впереди, словно могильный холм.

– Мадлен была неправа, – шепчу я. – Если Бог умер, не оргазм убил Его. С каждым оргазмом Бог воскресает заново!

Схватив руку Даньеля, я сую ее между своих ляжек и выдыхаю ему в ухо:

– Вот Он, Бог! Он здесь! Ты чувствуешь?

Мои соки, смешавшись со спермой, текут по пальцам, марая обивку сиденья. Меня колотит, мне кажется, у меня вот-вот начнется припадок, как у Мадлен. Охваченная каким-то смутным отвращением, я отталкиваю Даньеля, резко, почти исступленно.

– Шофер, останови! – кричуя.

Авто тормозит; круглый затылок всё так же неподвижен.

Я выпихиваю Даньеля на мостовую, дверца захлопывается, и я велю шоферу ехать прочь.

Платье мое непоправимо испорчено. Я отрываю лоскут от подола, вытираю лицо и несколько зловонных пятен на сиденье, а потом, открыв окно, выбрасываю в парижскую ночь.

– Шофер, останови.

Я узнала его глаза в зеркальце заднего вида. Тяжелый взгляд мужчины, привыкшего к сюрпризам ночного города.

Те самые холодные, презрительные глаза, преследовавшие меня всю ночь.

Мужчинам легко презирать женщину. У них – вся сила этого мира, вся его слава. Их желание священно и делает им честь. Мое желание превращает меня в шлюху.

Он не смеет презирать меня! Он должен пасть передо мной на колени, слизывать грязь с моих туфель – как я в собственной прихожей целовала ноги пьяной Мадлен, поклоняясь единственной святости, что возможна сегодня.

Я выхожу из такси. Улица пуста, близится рассвет, и фонари кажутся призрачными в светлеющем воздухе утра.

Мои груди давно уже вывалились из выреза. Меня снова трясет: утренний холод, выпитое вино, внезапно нахлынувшее возбуждение – какая разница?

Я распахиваю переднюю дверь и смеюсь. Задрав юбку, я вплотную подхожу к шоферу.