Цветок яблони - Алексей Юрьевич Пехов

в состав Пятой сборной армии Прибрежного крыла находился на левом фланге обороны, аккурат возле Пьины, и это немного нервировало. Если их все-таки опрокинут, сомнут, то могут ненароком прижать к краю. Падать отсюда высоковато. Мату не слишком хорошо плавал, а с кольчугой и плоским шлемом, шансов вообще никаких.

— Проклятущая река, — почти с теми же интонациями, что и Яйцо несколько минут раньше, сказал он, обращаясь к светлеющему небосводу.

Вернувшись, он скатал одеяло, сел на валик, пока остальные собирались, и выпил из фляги немного воды.

— Есть чего пожевать? — спросил у него Шафран, крепкий детина с печальными глазами. Шафран уже нахлобучил шлем, но не застегнул ремешок, став похожим на какого-то разбойника-полудурка.

— Как тебе кусок в горло лезет? — проворчал Мату, потянулся к худому вещмешку, вытащил из него завернутую в бумагу краюху хлеба и копченую колбасу.

— Благослови тебя Шестеро, братишка, — Шафран жрал за десятерых и вечно был голоден.

Он достал из-за голенища нож, отрезал кусок хлеба и, подумав, взял четверть от колбасы:

— Запихни остальное в себя. Когда начнется, ты пожалеешь, что сдохнешь голодным.

— Шаутта тебе в штаны, — вяло огрызнулся Мату, от одной мысли о еде его начинало тошнить. Желудок тут же корчился и хотел вылезти по пищеводу. Сбежать как можно дальше.

Шафран хохотнул, хлопнул по плечу.

— Ты ж не новичок. Сколько у тебя битв было. Сам рассказывал, как вы трое шестерых всадников укокошили. Не врал же.

— Не врал. Только толку? Мне перед каждой рубкой дурно, словно я с похмелья.

Шафран только языком цокнул, выражая не то сочувствие, не то сожаление. Запихнул последний кусок хлеба в рот, жуя, подхватил цепной моргенштерн.

— Ты это. Береги себя.

— Ты тоже, — махнул рукой Мату.

Оба понимали, что сражение, которого все так ждали, случится сегодня. Армия да Монтага наконец-то добралась до Четырех полей. Барабаны его баталий гремели все ближе и все более грозно.

Подхватив рунку[1], положив ее на плечо, он оставил мешок на месте (там не было ничего ценного, кроме белья) и пошел на позицию, куда брели сонные, зевающие солдаты из его и соседних рот. Шапель[2], прицепленный к поясу, оттягивал его, бил по левому бедру. С другой стороны его уравновешивал чекан на длинной рукоятке. Там же болталась козья нога[3].

Ругнувшись, Мату вернулся назад, подхватил забытый спросонья арбалет и связку из двадцати тяжеленных болтов. Нагруженный всем этим добром, он поплелся в обратном направлении, и Яйцо, увидев его, подскочив, всхрапнул, словно рассерженный осел:

— Какого шаутта, олух! Где твоя, драть тебя, повязка!? Мне пригласить твою мамочку, чтобы та повязала ее тебе, или ждешь, чтобы я это сделал?!

— Нет, сержант. Справлюсь.

— Что?! Не слышу?!

— Да, сержант! Справлюсь!

— Так шевелись, пока тебя свои же не прикончили! Ты совсем дурак, что ли?!

Мату сбросил арбалет, положил рунку, достал из кармана зеленую, порядком запачканную землей ленту, привязал на рукав. Кое-как затянул. Все.

Их позиции находились перед двумя рядами вкопанных кольев. За ними протекал Овечий ручей. Неглубокий, всего-то по щиколотку, и не широкий, всего шаг. Но это была ложбина, почти в полтора ярда глубиной, пусть и с пологими склонами.

Огромный плюс для обороны этого участка. Особенно если вокруг, да и позади, плоское открытое пространство на лиги. Жалкие редкие рощицы и несколько деревушек, которые разобрали до основания, чтобы построить укрепления, не считаются.

Мату, заняв свою позицию, снял арбалет, пристроил болты. Кивнул Шафрану, оказавшемуся рядом, выслушал очередную ругань Яйца и посмотрел вперед. Сто ярдов поля и волнистые контуры на фоне светлеющего неба.

С одной стороны холмы, затем узкое горло прохода, а послеобрывистый берег. Впереди еще несколько ярдов обороны, где стояли отряды ириастцев, а дальше уже Броды.

Мату видел, как там, освещенные факелами, в тусклом утреннем свете колонной идут люди. Те, кто держали переправу и сейчас отходили в тыл.

Позади зазвучали трубы, тоже загремели барабаны. Армии строились. Полки ползли на позиции. Баталии, из тех, что были на их стороне, выходили в поля, ожидая битвы.

Лучники, человек пятьсот, несколькими шеренгами строились перед ручьем, готовясь осыпать стрелами тех, кто будет прорываться.

Мату немного жалел, что теперь он здесь, а не вместе с Мильвио и Дэйтом. Ему хотелось бы сражаться с ними, как тогда, когда они вышли против всадников Горного герцогства и победили. С ними было надежно, и жаль, что они погибли, решив бросить вызов демону.

Когда Мату, порядком поплутав по дорогам, доехал до Друмстага, конечно же он не встретил никого из спутников, хотя прождал их больше недели. Порой его мучил стыд, что он трус. Что послушался треттинца и ушел.

Барабаны гремели все ближе, и поток людей от Бродов истончился, а после вовсе иссяк. Последние ушли, оставив врагу возможность перейти Рыжегривую.

— Чего приуныли, олухи? — раздался над их головами окрик Яйца. — Не этого ли вы ждали, обезьяны ленивые?! А ну, не унывать! Берите пример с ребят Хитрой задницы! Продажные сволочи, но слышите, как поют?!

Капитан Винченцио Рилли, командир «Виноградных шершней», языком переместил зубочистку, опираясь на вал, что ребята из вспомогательных отрядов наспех вырыли за несколько дней, укрепив бревнами.

Толетти затянул песню, и несколько человек подхватили за капралом, а после к ним присоединились многие. Что уж тут скажешь. Его ребята были мастаки не только стрелять, пить, да тратить заработанные марки, но и петь. Много уроженцев Вьено, самого музыкального города в мире. Много красивых голосов.

Заслушаешься.

Песня летела над полем, легкими крыльями подхватывая рассвет, сливаясь с веселым щебетом птиц. Веселая и задорная, она была больше уместна для горячей пирушки на какой-нибудь свадьбе, где за длинными столами собирается весь маленький городок, а не на поле перед грядущей битвой.

Сиор Рилли лишь усмехнулся в усы. Он побывал во множестве сражений. От мелких приграничных стычек, до известных битв и успел узнать, что такое хорошая песня перед тяжелой схваткой. Лучше были только золотые монеты.

Их он уже раздал нынешним вечером. Плата вперед за следующий месяц, чтобы золото было поближе к сердцу у солдат и согревало их тем теплом, которое всегда ценят наемники.

Да. Они были наемниками, так часто презираемыми северными герцогствами. Там крепко мнение, что люди, продающие меч за деньги, беспринципные сукины дети. Так и есть. В большинстве своем.

Но сказки о том, что наемники ветрены, словно соланские девицы с Дельфина, что они легко бросают нанимателя или переходят на сторону врага, часто всего лишь сказки. Во всяком случае, если речь идет о треттинских отрядах. Раньше, в дикие времена, такое случалось, но не