Последняя дверь последнего вагона - Владимир Ильин

Ну да, мысленно ворчу я. «Учителя, воспитатели»… А что, если твои врожденные способности принадлежат на самом деле не тебе, а ноо-матрице, которую ты получил от мироздания в подарок на самый первый свой день рождения? Но у других скрытая чужая личность не сумела проявиться, а у тебя она частично вырвалась на свободу…

Но вслух об этом я, разумеется, говорить не буду.

Неожиданно для самого себя спрашиваю другое:

— Скажите, доктор, а где работать труднее: здесь или в специнтернате, которым вы руководили раньше?

Лабецкий кусает в раздумье полные губы.

— А вы как полагаете? Что, по-вашему, труднее: изо дня в день заставлять маленькое ущербное существо поверить в то, что он — тоже человек и потому может и должен стать таким же, как все, если не физически, то духовно, — или, наоборот, ежедневно убеждать вполне взрослые, сформировавшиеся личности — некоторые уже в преклонном возрасте — в том, что им нельзя жить, как все? Что следует забыть о своей прошлой жизни и смириться с тем, кем они стали сейчас? Что в этом виноват не я, а тот же Гульченко и его начальники, и что эта чудовищная трансформация была вызвана вынужденными мерами безопасности?

Он устало откидывается на спинку стула — почему-то вместо кресла у него неказистый, обшарпанный деревянный стул — и невидящим взглядом смотрит в окно.

— Извините, — говорю я. — Иногда на меня находит, и тогда я начинаю задавать дурацкие вопросы. Привычка из прошлой жизни.

— Ничего. К вам я претензий не имею. В конце концов, вы ведь тоже — пострадавший…

— Ну, это еще как посмотреть, — возражаю я. — Я, наоборот, должен радоваться: не каждому удается возродиться дважды. А вот малыша, тело которого я нагло присвоил и не отдаю обратно, стоит пожалеть. Заведующий бросает на меня странный взгляд. — Вот если бы все думали так, как вы, — произносит он после паузы. — К сожалению, вынужден констатировать, что таких, как вы, Виталий Игоревич, среди моих подопечных немного… Большинству наплевать на то, чье тельце они эксплуатируют. Забывают о том, что физиология ребенка еще не соответствует тому образу жизни, который они привыкли вести в прошлой жизни. Особенно если ноо-матрица принадлежит какому-нибудь бывшему наркоману, пьянице или проститутке… Психология-то у этих людей осталась прежняя, и в этом — вся беда. А нам приходится ограничивать их права и свободы. Держать за руки. Не позволять. Не разрешать. Лишать. Отнимать. Наказывать — правда, в самом крайнем случае… А что мы еще можем с ними сделать? Не в тюрьму же их сажать за те грешки, которые они порой себе позволяют!

Он тоскливо вздыхает. Потом придвигает к себе клавиатуру и объявляет:

— Давайте лучше поговорим о вас. По всем правилам я должен заполнить на вас формуляр в базе данных, так что приготовьтесь к допросу по всей форме…

— Всегда готов, — откликаюсь я.

Я и в самом деле знаю наизусть почти всю биографию человека, под видом которого меня решил внедрить во Взрослый Дом Астратов. Это не кто иной, как тот самый Виталий, служивший у Дюпона личным охранником и которого я в Инске вернул с того света. План операции прост и предусматривает использование меня в качестве лакмусовой бумажки, на которую Должен отреагировать Дюпон, если он скрывается в теле одного из «воспитанников». Конечно, вряд ли стоит рассчитывать, что главарь «спиральщиков» сразу же сообщит своему бывшему охраннику, где и когда должна сработать бомба, но шанс того, что Дюпон предпримет какие-то действия, которые выдадут его с головой, все же имеется, и Астратов решил его использовать.

Тем более что ничего другого ему не оставалось.

Проверка моей гипотезы о том, что Дюпон мог покончить с собой после реинкарнации, ничего не дала. По крайней мере, в плане анализа результатов.

По сведениям, собранным «раскрутчиками» на всех континентах, из обработанных носителей впоследствии погибли несколько сотен малышей. Однако не было оснований считать все эти смерти чистым суицидом. Дети тонули, падали с большой высоты, попадали под машины и поезда, сгорали в пожарах, отравлялись ядовитыми жидкостями и гибли разными экзотическими смертями, в том числе от укуса пчелы и от проглоченной чайной ложечки. Было невозможно достоверно определить, кто из этих несчастных погиб действительно в силу трагической случайности, а кто замаскировал свое самоубийство под несчастный случай. Однако оставалось загадкой: зачем Дюпону захотелось бы скрыть акт своей добровольной гибели? Чтобы доставить «раскрутчикам» больше хлопот? Глупо. И потому вряд ли реально. Дюпон был, конечно, мерзавцем и фанатиком, но уж никак не глупцом — в этом я успел убедиться…

Оставалось предположить три варианта ответа на вопрос, почему моя идея не дала результата. Либо Дюпон собирался насладиться зрелищем инициированного им конца человечества, либо был намерен покончить с собой лишь в самый последний момент перед срабатыванием его заготовки. И, наконец, моя идея могла оказаться в корне неверной, если реинкарнированный Дюпон каким-то образом отложил конец света (но что могло бы заставить его пойти на это?)…

Последний вариант был самым обнадеживающим, но руководители ОБЕЗа предпочитали не сбрасывать со счетов первые два, и я был с ними полностью согласен. Когда отвечаешь за безопасность людей, нельзя быть оптимистом. В этой профессии успеха добиваются лишь закоренелые скептики и циники. И всегда лучше перестраховаться и допустить, что в каждом футляре от скрипки спрятана снайперская винтовка с глушителем и лазерным прицелом, чем от рук террориста погибнет кто-нибудь…

О Виталии Цвылеве Раскрутке удалось собрать подробные сведения вплоть до того момента, когда он исчез спустя несколько месяцев после того, как я нашел его еще теплый труп за прилавком магазинчика, где он работал продавцом. Исчез бесследно, не сказав ни слова ни жене, ни знакомым, ни кому-либо еще. Видимо, воскрешение не пошло ему на пользу. Оно способствовало превращению этого обычного парня в служителя Смерти — значит, не зря я в свое время стоически боролся с искушением вернуть к жизни каждого мертвеца, которого подсовывал мне Дар.

Что было с Виталием потом? Каким образом он вышел на Дюпона и его людей (или они — на него)? Почему Дюпон приблизил его к себе, если до воскрешения Цвылев был абсолютно мирным человеком, про которого говорят: «И мухи не обидит»? Все это было покрыто мраком и существенно подрывало мои шансы на успех. Если Дюпон захочет удостовериться в том, что я действительно Цвылев, то ему будет достаточно задать мне любой уточняющий вопрос о деятельности Виталия в рядах «Спирали» — и я погорю синим пламенем. Впрочем, пока это неважно…

Введя мой последний ответ на свой вопрос, Лабецкий удовлетворенно откидывается на спинку своего хлипкого стула и растирает ладонью свой борцовский затылок.

— Значит, так, Виталий Игоревич, — начинает он тем же тоном, каким меня, бывало, инструктировал перед отправкой на очередное задание Шепотин. — Я не собираюсь выпытывать у вас, какого рода задание вы будете выполнять в интернате, но мне хотелось бы, чтобы вы соблюдали правила, установленные для всех наших воспитанников. Правила эти — несложные. Здесь каждый предоставлен самому себе и волен заниматься чем угодно. Однако — в разумных пределах и с учетом специфики возрастной физиологии носителей. Поэтому нельзя, например, употреблять спиртное, наркотики и курить. Это первое. Во-вторых, также не приветствуются попытки вступать в половую связь с лицами противоположного пола — да-да, как вам это не покажется смешным, потому что подобные инциденты у нас уже были. Поэтому мы, как правило, не предоставляем нашим подопечным отдельных жилых помещений… Хотя для вас можно сделать исключение — хотите?