Княгиня Ольга. Огненные птицы - Елизавета Дворецкая

– Нет… нет… клянусь… землей-матерью… дитем моим клянусь… чтоб не дожить до завтра… – бормотала она, от испуга не находя связных слов. – Как бы я могла? Ты же… сын… господина нашего… Узнала бы я измену… сказала бы тебе. Но не было…

Глядя ей в глаза почти вплотную, Лют видел в них испуг, но это был честный испуг. Она боялась не разоблачения, а самого подозрения, пятнавшего ее честь и даже, пожалуй, задевавшего что-то в сердце.

– Я бы не могла! – даже не пытаясь высвободиться из крепкой хватки, она умоляюще склонила голову к плечу. – Я тебя только теперь и узнала, когда в Свенельдовом городце мне не жить больше… да и городца нашего нет. Но уж как узнала… я бы умерла лучше, чем тебя на погибель завела. Ты… сокол ты ясный, никогда на веку моем я такой красоты не видала… сама бы жизнь отдала за тебя…

Испуг исчез из ее взгляда, теперь она лишь всматривалась в глаза Люта, и в чертах ее проступало наслаждение. Растворяясь в его глазах, она уже готова была забыть, о чем меж ними шла речь. Свежесть его юного лица вызывала в ней нежность, а твердость черт и острота взгляда – трепет перед мужской силой. Все вместе наполняло восторгом и томлением, от чего Томилица едва стояла на ногах.

Взгляд Люта смягчился. Он давно уже знал, без каких забав не обходятся ночные купальские и колядные гулянья, в его руках бывали челядинки и пленницы. Но впервые женщина пыталась сказать ему о любви. Вдова отцовского оружника, купеческая дочь, была ему не ровня, но все же она и не из тех девчонок, что уже года два-три пялили на него глаза и глупо хихикали.

Он ослабил хватку, и Томилица, высвободив руки, положила ладони ему на грудь. На лице ее появилось умиротворение и покорность. Лют наклонился – она оказалась ниже него на полголовы – и припал к ее губам. И те раскрылись ему навстречу с готовностью и облегчением, без слов говоря: нет для меня награды милее, чем дарить тебе мою любовь…

* * *

– Уехали твои русы!

Улыбаясь, Летава поставила лукошко на край скамьи. Развязала теплый платок и бросила сверху. На вьющихся рыжих волосах сидело вышитое очелье с двумя простыми колечками. Белая, как сметана, с теплым ягодным румянцем, она была так хороша, что Берест не мог не улыбнуться ей в ответ.

– Они не мои. Трясовица б их всех взяла.

– Ты осторожнее. Здесь боги слышат!

– Да и хорошо. Взяли бы боги жизнь мою, а взамен извели бы все их племя – я б хоть в огонь кинулся, – с досадой, что такого уговора никто ему не предлагает, ответил Берест.

– А ты снов вещих не видишь тут? – полюбопытствовала Летава.

– Вроде не было.

– Все-таки тут Божья гора. У нас кто хочет вещий сон, на Вальстенову могилу ходит. Там если спать, то непременно вещий сон увидишь. Только теперь уж не время – Марена пришла, пожалуй, к земле примерзнешь.

Внучка Бегляны приходила к Бересту каждый день. Приносила поесть, рассказывала, что делается в Плеснеске. Поуспокоившись, Берест стал скучать в своем заточении и с нетерпением ждал ее прихода.

Красила и уцелевшие его отроки уехали вчера в ночь. Русы – на другое утро. Сколько знала Летава, Мистина не требовал от Етона погони, и убрались кияне по Моравской дороге. Но Берест не был спокоен за своих – от этих волков любой пакости можно ожидать. Может, они и уехали так скоро, чтобы тайком нагнать древлян и прикончить всех до одного…

От этого беспокойства ему не терпелось самому скорее пуститься в дорогу. Будь его воля – уехал бы на другой же день, как Летава принесла ему радостную весть об отъезде русов. Но женщины уговаривали подождать – Плеснеск еще не успокоился и обсуждал странные и страшные события.

Но вот Летава сама сказала, что пора ему в дорогу.

– Послезавтра Чудислав назначил Марену встречать. Здесь народ соберется, в обчинах пир будет, князь придет жертвы приносить. И лошадь твою…

– Рыбу? – вскинулся Берест.

Летава засмеялась: ей все казалось очень смешным, что лошадь зовут Рыбой.

– Ее же твой боярин сюда как дар богам привел. А она и нестарая еще, и серая – в самый раз для Марены. Князь ее и помолит[14]…

– Нет, мне моя Рыба самому нужна. Да она и не моя. У нее истовый хозяин есть. Я ее еще вернуть должен… если выйдет, – Берест вздохнул.

– Тогда завтра поутру и отправляйся, – Летава тоже вздохнула. – До зари, пока не рассветет еще. Я приду тебя проводить, хочешь?

– Не надо. Увидит еще кто тебя…

– Да я тихонько проберусь…

Летава так смотрела на него, будто ждала чего-то. Чего? Кто он ей? Не своего племени даже.

– Только как же… Рыба-то исчезнет. Хватятся, скажут, божью лошадь украли.

– Я скажу, что видела, как Марена позвала ее, она и ушла прямо в небо, – Летава улыбнулась и встала с лавки. – Я приду, припаса тебе принесу на дорогу.

– Да я справлюсь. Добуду чего-нибудь.

– Упрямый ты какой! – с обидой воскликнула Летава. – Ему как лучше хотят… ну и оставайся со своей Рыбой!

Она метнулась к двери и пропала. Берест озадаченно смотрел ей вслед. И чего такого сказал?

* * *

Последней своей ночью в Плеснеске Берест почти не спал. Бегляна и внучки принесли ему старый «дедов» овчинный кожух и три овчины, так что спал он, тепло укрытый, а лицо прикрывал валяной шапкой. Хотел перед дорогой выспаться получше, но, едва накатывала дрема, как он вздрагивал и просыпался в испуге: утро! Светает! Открывал глаза, видел глухую тьму и снова расслаблялся.

Но вот почуял: пора. Есть не хотелось, и он рассовал по седельным сумкам те припасы, что еще оставались: полкоровая, несколько вяленых рыбин, пяток реп. Умылся, дал овса Рыбе. Поить придется у реки – Беглянины внучки, не в силах таскать воду на гору, водили лошадь на водопой по три раза в день. Воды оставалось только умыться.

– Спасибо вам, боги бужанские, что укрыли, ворогам не выдали, – держа Рыбу в поводу, Берест поклонился идолам на площадке. Положил отломанный кусок коровая – щедрое подношение, при его-то скудных запасах. – Если прогневил чем, простите. Не по злому умыслу… судьба моя нелегка такая.

Кованые копыта Рыбы легонько процокали по краю каменной вымостки. Ворота заскрипели, отворяясь. Берест вывел Рыбу, обернулся, держа повод, чтобы наложить засов… и тут в спину уперлось что-то твердое и, даже через кожух ясно, железное.

– Не дергайся, окунек, а то у меня острога-то острая, – сказал за спиной незнакомый голос.

Но говорили по-славянски и со здешним выговором. Может, и русы… но не киевские. А он уже дрожью облился, чуть в портки не пустил: думал, подстерегли все же.

Кто-то вынул у него из руки повод Рыбы, отвел лошадь в сторону. Берест проследил за ней и увидел направленное к нему лезвие копья. Древко держал какой-то мужик. Возле него стоял еще один – с секирой.