Княгиня Ольга. Огненные птицы - Елизавета Дворецкая

– Вы ведь хотели, чтобы я Свенельдича в шею прогнал, а с Володиславом задружился? – Етон взглянул на стоявшего перед ним деревского отрока.

– Сожрут они нас, древлян, потом и другим не поздоровится, – угрюмо ответил Берест. – А вместе и отбились бы.

Он уже не верил, что хоть кто-то встанет против Киева, кроме древлян, которым деваться больше некуда. Свенельдич, ровно Кащей, мог очаровать и подчинить даже гору каменную.

– Выйти с вами против них я не могу, – произнес Етон, но вопреки смыслу слов Берест услышал в его голосе некое благое обещание. – Я меч целовал на дружбу и мир… а коли Свенельдич и солгал, за руку мы его не поймали. Нарушу мир первым – боги меня моим же оружием поразят. А я хочу пасть от меча, – он горько усмехнулся, будто выражал желание совсем несбыточное, – но не от своего! Ты поезжай к Володиславу и ему передай: коли будет дело его совсем худо, пусть пошлет ко мне. Я, может, поддержу чем…

– Поезжай? – повторил Берест.

– Я отдам тебе твою лошадь. Марене сам уж поднесу, другую выберу. Близняк! – кликнул Етон своего тиуна. – Вели покормить вот этого. И припасу ему выдай на дорогу. Дорога-то будет неблизкая…

Тиун увел отрока в поварню – не с гридями ж его сажать. Етон опустил голову, ссутулился, будто у него уже не было сил держать собственные плечи. Он целовал меч перед богами, что после смерти оставит свою землю Святославу, Ингореву сыну. Тот договор и защищал его от посягательств слишком уж бойких киевских русов, и ставил под угрозу – а что, если им надоест ждать? Он, Етон, собрался жить еще долго, а Святослав уже, говорят, почти взрослый… Самое лучшее – дать ему другого врага и постараться, чтобы этот враг не был повержен слишком быстро.

И даже если Свенельдич все же солгал… Вспоминая правду древлян и ложь киянина, Етон будто взвешивал мысленно то и другое на невидимых весах. И против воли чувствовал: если даже нанадежным и ломким мечом лжи Свенельдич выигрывает бой с правдой… На киевского жеребца поставить будет вернее.

Выбора, куда ехать из Плеснеска, у Береста особого не было. Именно ему Етон дал тот ответ, за которым приезжал боярин Красила, и этот ответ нужно было доставить в Искоростень. Не желая ни гнаться за Красилой вдоль Случи, ни ехать по памятной Моравской дороге, высматривая впереди щиты замыкающего дозора киян, Берест отправился к верховьям Тетерева, а оттуда двинулся через Малин к Искоростеню. Уже принимался идти снег, но замерзшая дорога меж лесов и полей была еще видна. Случится сильный снегопад – придется ждать, пока встанет Тетерев, а дальше пробираться по льду.

Всю осень и начало зимы над землей Деревской собиралась гроза, и все от мала до велика ощущали ее давящее дыхание. Знали: спокойная жизнь кончилась. Близ верховий Тетерева бродили смутные слухи о каком-то избоище в лесах на Рупине, но своими глазами никто его не видел. Далее на восток все слышали о разорении Малина. Не раз Береста останавливала стрела, вонзившаяся в землю под копытами Рыбы, и хриплый голос из гущи ветвей спрашивал, чьих он будет, куда направляется и кто идет за ним. Берест, несмотря на опасность, радовался таким случаям: древляне уже не были беспечны и готовились за себя постоять.

Но разговоры с весняками не радовали. Никто не хотел идти в войско к Искоростеню, оставив дом и семью на милость киевского князя. Бабы ворчали и открыто бранили князей: и вздумалось им с русами ссориться, жили хоть и не богато, да спокойно. У Береста зрела мысль, что он сделал бы на месте Володислава, но кто ж его спросит?

Малин оказался пуст, на снегу между дворами – ни единого следочка. На месте сожженных русами изб высились снеговые кучи с торчащими обгорелыми жердями. Берест обошел все уцелевшие избы: признаков нового налета не нашлось, жители ушли по доброй воле и унесли все пожитки, какие смогли. Остались только лавки да разная худая утварь. Гумно вымели, ни единого зернышка не оставили. Куда ушли? У кого где родня, туда, надо думать, и подались. Кто в Истомичи, кто в Доброгощу… Подумал было завернуть к материной родне, проведать брата Огневку, но не стал. Не хотелось даже на день возвращаться в ту жизнь, где у него был род, прочный корень, дедовы могилы, весь веками устоявшийся обычай. Где он точно знал, что с ним будет завтра, через год, через десять лет… Как он будет жениться, какие имена давать детям, кто и как станет его хоронить… Все это теперь казалось сном. Да и что в нем осталось от прежнего Береста, Коняева сына, того, кого могли бы узнать братья матери? Сукман от Здоровичей, овчинный кожух из Плеснеска, варяжская секира… С того дня, когда Берест покинул Малин, он убил уже несколько человек. Пусть это были русы, ненавистное племя, причинившее земле Деревской столько горя… Но иногда ему снилось лицо матери, и она смотрела на него с ужасом.

В Искоростене его поджидала дурная весть. Здесь уже знали, что вся дружина Миляя в Божищах уничтожена, но поначалу никто не мог рассказать, как это вышло. Не нашлось ни одного живого человека, кто знал бы суть дела. Только когда приехал Красила, знавший про две горностаевых шкурки, кое-что прояснилось. Берест, словно пряжка, соединил два конца повести. Он видел кожаный мешок, снятый с лошади из киевского отряда: сперва – в Божищах, а потом – Плеснеске, вновь у киян. Они вернули отнятое добро – и теперь стало известно, какой ценой.

Его не спрашивали, кто предложил напасть на киевский отряд и угнать лошадей. Наоборот, хвалили, что сумел добраться с двумя шкурками до Плеснеска, а там еще и подстроил нападение на Свенельдича-младшего. А главное, за то, что сумел добиться от старого Етона хоть такого, полупризрачного обещания помочь.

В целом посольство в Плеснеск принесло куда меньше пользы, чем надеялся князь и оставшиеся при нем лучшие мужи. При упоминании Мистины Володислав едва не скрипел зубами. Он хорошо помнил тот летний день, когда все началось. Не перед кем другим – перед Мистиной он швырнул к подножию чура свою шапку и сказал: «Мы не дадим вам больше дани». И теперь в Мистине для него воплощалось все то зло, что из этого произросло.

После поездки на Волынь Берест жил у Володислава среди челяди, работал по хозяйству и ждал, когда придет пора для другого дела. Призыв князя не остался без ответа: с разных концов земли Деревской в Искоростень собралось уже около пяти сотен ратников. Частью их разместили в ближних весях, частью отправили в сторону Днепра – к городу Нелепову, уже занятому русами Тородда и смолянами. Те пока не шли дальше, ограничивались налетами на окрестные поселения, чтобы к вечеру вернуться в Нелепов. Часть весей им удалось ограбить и увести полон, частью жители разбежались, и теперь вокруг Нелепова все селения стояли пустыми. Иные вовсе сожгли. В Искоростене появились беженцы.

Как положено зимой, девки и бабы собирались на павечерницы – пришла пора прясть. На девичьи собрания звали парней, и Береста тоже звали. Как за человеком по-своему именитым, за ним всякий раз являлось посольство из двух-трех девок, с поклоном от своей баяльницы и приглашением пожаловать на павечерницы. Берест был в недоумении: какой им с него прок? На павечерницы женихов зовут, а из него жених как из волка серого – ни рода, ни дома. Он соглашался, отчасти смущенный незаслуженной честью, но всякий раз дело кончалось одним: парни собирались в кучку вокруг него или молодого боярина Коловея и толковали все про то же – про войну и русов. Никто уже не хотел слушать излюбленных зимних баек про «кости, приходите к нам в гости». Все хотели про налет на Малин, на Нелепов, про полон, про оружие, щиты, приемы русов. И оказалось, что обо всем этом Берест знает больше всех. Никому другому не случалось столько раз, как ему, встречаться с русами в вооруженных схватках. Часто просили показать варяжскую секиру – первую во всей земле Деревской воинскую добычу этой зимы.