Наследница Вещего Олега - Елизавета Дворецкая

– Тише вы! – заорал Мистина и даже вскочил на скамью, чтобы всем его было видно и слышно. – А ну тихо! Слушай меня!

Гриди обратили к нему лица, крик поутих.

– Кончай вопить! – многозначительно отчеканил Мистина. – Чтобы за стенами гридницы ни один пес и ни одна курица от вас про это дело не слышали! У нас тут есть свои жидины и свои хазары. И мы с ними сейчас… повздорили малость. – Опять раздались смешки – гриди вспомнили переполох с хазарскими бабами. – Если хоть одна рожа козлиная узнает, что мы на тот год собираемся на Самкрай – уж будьте уверены, тудун будет весной нас ждать. За зиму они войска подтянут, и не достанем мы там хвоста беличьего, только головы напрасно сложим. Не сохраним рот на замке – провалим весь замысел.

– Это ты дело говоришь! – одобрил Ингвар. – Но как же? – Он кивнул на мешки с золотом. – Поход готовить – это тебе… не обмотки перемотать! Такое дело не скроешь!

– Мы же в Таврию пойдем? – Мистина посмотрел на него с высоты своего роста и еще скамьи, будто идол кого-то из воинственных богов. – Вот и прикинемся, будто собрались на Сугдею. Вы, орлы, – он окинул гридей взглядом, – можете своим бабам как страшную тайну рассказать: князь решил весной идти на Сугдею, на греков. Дескать, обиделся, что симо… короче, договор заключать цесари не захотели, и нигде нам торгу нет. Потому пойдем на греков войной. Ты, Хрольв, и ты, Секира, – вы своим бабам нынче же расскажите. И больше не болтайте. Ваши бабы сперва друг дружке расскажут, убедятся, что все правда, и живо по Киеву разнесут.

– Тогда и жидины приободрятся, – кивнул Свенельд. – Решат, что нам ныне не до них.

– Сами еще денег принесут – на греков снаряжаться! – засмеялся Ивор.

* * *

Если бы не известие, что здесь, в Киеве, находится Торлейв, весьма вероятно, что в этот вечер Асмунд и не дошел бы до родни. В гриднице подали ужин, Ингвар велел выставить побольше пива и достать «Романа и Костинтина» – так теперь называли те два серебряных кубка, которым в день составления посольской грамоты выпала честь изображать августов. Их налили Асмунду и Вефасту, а для Кольбрана достали третий и тут же с шумом нарекли Стефаном. Асмунд, непривычно для себя взбудораженный и оживленный возвращением домой, всеобщим вниманием и одобрением, принялся изображать в лицах речи на царском обеде. К этому времени на княжий двор, привлеченные новостью о возвращении посольства, собрались бояре, и было ясно: уже назавтра полгорода будет знать, как непочтительно цари обошлись с послами и как оскорбительно отзывались о князе.

– Йотуна мать, Аська молодец! – в восхищении шептал Мистина на ухо Ингвару. – Теперь, когда зайдет речь, что князь идет на Таврию, они все скажут: а мы так и знали!

Золото уже унесли и спрятали, и само существование царских даров для киевлян осталось тайной.

– Не, ну ты расскажи! Как там гречанки? – Гриди смеялись и подталкивали Асмунда, предлагая поделиться приключениями. – Как тебе девки греческие?

– Да какие девки – мы в стратонесе жили, нас не выпускали оттуда, а там только такие же рожи, как ваши!

– Не все время же сидели! В город же вы ездили? А там в городе, на Великой улице, такие есть лавки… ну, не лавки, а там девки сидят, и если заплатишь, то можно любую… Мне дед рассказывал: если идешь по улице, девки сами набиваются! Правда, Кари, ты тоже помнишь!

Радорм сын Трюгге был одним из троих внуков того Кари, что ездил в Царьград в числе посольства Вещего тридцать лет назад. Кое-что насчет греческих девок Асмунду и правда было известно – невозможно прожить два месяца среди этерии и ничего об этом не узнать, – но сейчас он встал и среди буйства дружинного веселья нашел взглядом Мистину:

– Свенельдич! Ты домой не собираешься? А то я отца своего три года не видал!

Мистина поднял растрепанную голову; под мышкой он сжимал в захвате чью-то шею и размеренно лупил раскрытой ладонью в чей-то лоб.

– Ладно, живи! – Он выпустил отрока, и тот откатился к стене. – Там наши небось уже спать завалились.

– Если я совсем не приду, будет неуважение. Отец все-таки родной. А если спят, мы не виноваты.

Однако на Свенельдовом дворе не спали. Уложили только детей, а взрослые ждали, веря, что Асмунд непременно придет повидаться еще сегодня.

Когда Мистина ввел его в гостевую избу, Торлейв сразу вышел навстречу сыну. Пестрянка ради такого случая согласилась взять у Уты варяжское платье, коричневато-рыжей шерсти, отделанное узкими полосками пестрого шелка, но с непривычки чувствовала себя в нем неловко. Сидя на скамье у стены, куда почти не доставал свет свечей на столе, она слышала голос мужа – изменившийся за три года, – видела, как мелькает над плечами прочих мужчин его светловолосая голова… От волнения ее так трясло, что каждый вдох давался с трудом. Сейчас он подойдет к ней… что она ему скажет? Раньше она думала, что обрадуется встрече, но теперь от потрясения было больно в груди – и ничуть не радостно.

Там у стола Асмунда знакомили с Хельги. Пестрянка вспомнила, что брата Асмунд никогда не видел и теперь, конечно, удивлен. Вот он повернулся и посмотрел на Мистину, будто просил подтвердить: это правда? Тот кивнул, сдержанно ухмыляясь.

– Что же ты мне не сказал? – промолвил потрясенный новостью Асмунд.

– Не до того было. Мы тебе еще много что могли бы рассказать! – многозначительно заметил Мистина.

– Вижу! – Асмунд округлил глаза при виде Уты.

До его отъезда в греки он не знал о ее беременности, но теперь та бросалась в глаза и без слов.

– Брат, ты лучше сюда погляди! – Хельги обернулся и показал Асмунду в сторону лавки. – Посмотри-ка, кто там сидит! Фастрид, что ты в угол забилась, иди встречай своего мужа!

Повинуясь привычному голосу, Пестрянка встала и шагнула вперед. Асмунд взглянул на нее с любопытством: он услышал северное имя и подумал, что сейчас ему покажут жену самого Хельги. И он уже готов был поклониться молодой женщине в варяжском платье с отделкой на свейский обычай, как в лице его что-то изменилось. Любопытство уступило место изумлению. Лицо этой женщины было ему знакомо – только он знал ее под другим именем.

Но Пестрянка приметила эту заминку. Пол под ногами будто растворился, и она зависла на воздухе: муж ее не узнал!

А Хельги взял ее за руку и подвел к столу, где было светлее. Она повиновалась, едва переставляя ноги.

Она и сама узнавала мужа с трудом. За эти три года Асмунд сильно возмужал: прибавил в росте, раздался в плечах, лицо его сильно загорело под греческим солнцем и обветрилось, юношеский румянец щек скрылся под золотистой бородкой. И выражение стало другим: теперь это был не отрок, а зрелый муж, привыкший думать за себя и других. Это был человек, которого Пестрянка едва знала. Настолько не тот, что все ее лелеемые воспоминания трехлетней давности вдруг показались сном. И потому она не удивлялась, ясно видя вопрос в его чертах: кто ты? Неужели та самая… Здесь, в Киеве? Три года спустя? Зачем?