Человечность - Михаил Павлович Маношкин

позвал женский голос за перегородкой. Они неловко вступили в спальную — из белизны простыней и наволочек на них смотрели усталые глаза. — У меня воспаление легких, сейчас мне лучше. Садитесь. Ваш товарищ рассказал, как вы его спасли. Мне приятно познакомиться с вами. Скажите, у нас еще есть армия? Это так тяжело — ничего не знать…

Крылов вспомнил бесконечную вереницу военнопленных, кипящее немецкими самолетами небо, тяжелые танковые тараны, вооруженную до зубов гитлеровскую пехоту, и у него стало тревожно на сердце. Но он подумал также о не покорившемся оккупантам народе, и его тревога ослабевала.

— Конечно есть и обязательно придет сюда. Немцев разбили под Москвой — разобьют и под Сталинградом.

— Спасибо. А то уже нечем жить. У меня муж в армии, командир. О вашем товарище здесь позаботятся, не беспокойтесь…

Они вышли из спальной.

— Не повезло мне, солдатик, — проговорил Бурлак.

— Обойдется, Федь. Мы подождем.

Илья молчал.

— Мамаша, полицейские тут есть? — спросил он утром у хозяйки.

— Двое. Один живет недалеко, а другой, Михайла, на том краю. Этот все рыбу в Днепре ловит.

Приехал доктор, спокойный, вежливый, еще раз осмотрел Бурлака.

— Отвезу тебя, парень, в одно место, лечить будем. А они пусть идут. Согласен?

— Куда вы его отвезете?

— Я же сказал: в одно место, в одно надежное место, насколько это возможно в нынешние времена.

— Останусь, Жень. Пропадете вы со мной.

Бурлак побрел к двери. На улице доктор помог ему сесть в коляску, сел сам, взял в руки вожжи.

— Мы тебя подождем, Федь!

Коляска выехала из села.

* * *

Решив ждать Бурлака, Крылов успокоился: он не простил бы себе, что бросил товарища.

— Ну и что же будем делать? — сомневался Илья.

— Сам не знаю. Что-нибудь придумаем.

— Дурак ты. С ним врач, а у нас зима на носу.

— Еще не скоро! Пойдем с хозяйкой поговорим.

Они зашли в хату.

— Анна Федоровна, где бы нам тут пристроиться, пока Федя не выздоровеет? Нам бы работу какую.

— Мама, — спросила из-за перегородки дочь, — а у нас ничего нет?

— Разве крышу подправить?..

Так началась жизнь Крылова и Антипина в приднепровском селе Волокновке. Покончив с крышей, они перекочевали в другую хату. Здесь их заметил полицейский. Он остановился у плетня и разглядывал их с любопытством человека, наделенного властью.

— Навоевались, теперь за лозу?

— Мы не пленные.

— Болтай, все вы не пленные.

— У нас документы есть.

— Что ж тогда к старосте не пошли?

— А чего к нему ходить? Мы здесь временно, нам в Киев надо.

— Будете тут болтаться, возьмем и — на железную дорогу, там наработаетесь! — полицейский принялся закуривать.

— Попробуй нашего табачку, — предложил Илья. Полицейский не отказался. — Ноги вот растер. Поработаю — может, сапоги где достану.

— Записывайся в полицию — будут сапоги, как у меня! — полицай похлопал ладонью по голенищу крепких яловых сапог.

— Давно служишь-то?

— В прошлом году, как наших погнали, в окружение попал. Оттуда домой, здесь и записался.

— Тебе хорошо: и дом цел, и баба под боком.

— Живем — ничего. В других местах партизаны, а у нас тихо. За Днепром какой-то Ковпак объявился, цыган. Хитер, говорят, как черт. Набрал банду, все в немецкой форме. Въедет в село, полиция ему честь отдает, а он из автоматов…

— Брехня! Мы весь Донбасс прошли, ни одного партизана не встретили!

— Сравнил! Цыган за Бахмачем, в лесах, а Донбасс что — голое место, — полицейский растер сапогом окурок, вскинул на плечо винтовку. — Пошел. Ребята вы вроде свои: приказ есть, кого помоложе — в Германию.

— Нам-то что? У нас пропуска.

— Пропуска. Вот дураки! Увидит кто из района — тогда все.

— Чего он приходил? — поинтересовалась хозяйка.

— Заберу, говорит, в Германию.

— Брешет, вин у нас не вредный. Вот у Столбовки такий поганец, як змея. Троих пленных в комендатуру свел.

— Ему что — платят за это?

— А кто ж его знает, может, что и перепадает. Идите в хату, обедать будем.

— Мы, хозяюшка, покурим только.

— Покурите, хиба ж вас кто понукае!

Они присели у плетня. Обоим не терпелось обсудить, что услышали от полицая.

— А ты, Илья, дипломат!

— Хочешь здесь удержаться — с полицаем надо ладить.

— Про партизан ты ловко у него!..

— Мы тут у всех на глазах. И жрать надо, и одежду потеплее надо.

— Ну и что?

— А вот что: без полицая не обойтись.

Крылову везло на друзей. Среди них особое место занимал Саша Лагин. Они понимали друг друга с полслова. С Ильей сложнее — с ним надо говорить. Он на четыре года старше, он практичен, Крылову бывает с ним нелегко. Но у Ильи было чему поучиться. Он никогда не спешил, принимая решение, но и не медлил, если надо было действовать. А что он задумывал, он делал смело и решительно. Доведись Крылову разговаривать с полицаем — неизвестно, как все кончилось бы.

И все-таки он был чем-то не удовлетворен. Он еще не осознавал чем и пытался отмахнуться от неприятного чувства.

— Заметил, полицай сказал «наших погнали…»?

— С Михайлой надо связаться, этот болтун…

Крылов впервые не понимал Илью, а Илья не пытался объяснить, что у него на уме.

Чувство неудовлетворенности не исчезало у него и в последующие дни.

Он становился молчаливее, переставал замечать золотую украинскую осень.

* * *

Хозяйка, беззаботная молодуха, находила для них все новые работы, но к тому, что они делали, относилась легко:

— Успеется с работой, идите в хату!

В хате вкусно пахло борщом, на столе высилась горка хлеба, но Крылов ел вяло и не участвовал в разговоре. Он замечал, что отношения между Ильей и хозяйкой становились доверительными, словно оба они знали то, чего не следовало знать больше никому. Илья весело, с аппетитом обедал, хозяйка все время заговаривала с ним. В этой разрумянившейся от смеха тридцатилетней женщине все было обыкновенно и по-бабьи обнажено. Она не интересовала Крылова, и он не интересовал ее, а это еще больше отчуждало его от Ильи. Едва пообедав, он встал:

— Спасибо. Схожу узнаю.

Ему повезло: в доме у Анны Федоровны он застал доктора.

— Все-таки не ушли?

— Дмитрий Алексеевич, можно увидеть Федю?

— Нет. Теперь ждите, что получится.

И в этот раз Крылов ничего не узнал. Возвращаться к Илье ему не хотелось.

— Дайте-ка мне топорик, Анна Федоровна.

Он долго рубил слежавшийся хворост, и ему становилось легче от того, что он делал. «Нельзя быть никому не нужным, — размышлял, осознавая причины своего тягостного настроения. — Нельзя, чтобы тебя не понимали».

Он еще не догадывался, что чувство одиночества, так некстати овладевшее