Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

Филимоновой. — Спасаюсь от жары в книжных магазинах. И в жару накупаю книжек.

— Дай бог мне лето пожарче! — пошутил продавец. — А вам, гражданочка, — обратился он к Вале, — для какого возраста?

Девушка смутилась и отошла от прилавка. Дарить книги поэту — значит, сделать ему плохой подарок. Книголюб должен покупать сам, ему трудно угодить.

— Пойдем? — предложила она Гале.

Не сговариваясь, они повернули к городскому парку, откуда доносилась музыка.

У входа бойко торговали мороженым. Они встали в очередь. Люди отходили с капающими брикетами, обсасывали подтаявший край.

— Мороженое кончилось! — крикнула продавщица и хлопнула крышкой своего ящичка.

— Безобразие! — проворчала стоявшая рядом с ними женщина, она умирала от жары.

— Безобразие! — чуть не всхлипнула Галя, облизывая сухие губы.

Они сели на скамейку под деревом.

— Все-таки хорошо, — вздохнула Валя.

— Что — хорошо?

— Всё. Деревья такие, детишки бегают…

Галя рассеянно листала купленную книжку, изредка поднимала голову и смотрела на прохожих.

— Ты что, устала? — спросила Валя.

— Знаешь, я хочу пива.

— Пива? Ты любишь?

— Иногда, то есть сейчас очень хочу. Ты посиди, я быстро.

Она ушла, а к Вале подсел тщедушный мужчина с загорелым морщинистым лицом. Судя по крошкам на подбородке и благодушным подвижным глазам, дядя уже успел побывать в буфете.

— Наелся, напился, про домашних вспомнил — крошка в рот не лезет, — сообщил он и взял Галину книжку. — Античное искусство? Вот так хрестоматия!

С интересом повертел книжку, полистал, останавливаясь на картинках. Потом, когда наскучило, зевнул и положил ее на скамейку.

— От библиотек один вред, — беспрекословно заявил тщедушный. — Почему? А все потому. Больше всех кто читает? Туберкулезники! Он тебе не работает, лежит да почитывает. А знаешь, какие они, эти туберкулезники? В прошлом году один нахаркал в коробочку и бросил ее в пруд. Вот они какие!

Валя хотела уйти, но он сам поднялся и пошел по аллее, слегка покачиваясь. Она с облегчением откинулась на спинку скамьи.

Ну откуда вот такие типы? Как они смогли остаться глухими и слепыми в шумный и яркий день?

Она рассказала подошедшей Гале об этом дядьке. Ей встречались люди и похуже, но такой, видно, был сегодня день, что все плохое вызывало удивление своей несуразностью.

— Пережиток! — охарактеризовала Степанова.

— Какой же это пережиток? — возразила Валя. — Выдумали удобное словечко и прячем за ним наше равнодушие. Махнем рукой — пережиток капитализма! — и всё.

— Ну и пойди за ним, прояви внимание… Ты лучше последи за своим Карпушей. Он ко мне приходил…

— Виталий Петрович? Он волен ходить куда захочет.

— Даже так? Значит, без пережитков? Ну ладно. А я ему, дура, про Щапову рассказала. Вот ее и уволили…

— И правильно сделали! — горячо перебила Валя. — Ты послушай, что она вытворяла после войны. Она работала с моим папой, поэтому я все знаю. Ты ведь помнишь, как люди тогда боялись даже дверь отворить. А Щапова подходила к какому-нибудь знакомому и говорила: «У меня там, в том доме, есть хороший начальник, он передал мне, что на вас заведено дело…» Тот, конечно, пугался и отдавал последние деньги, хотя она и не просила. Вот такая…

— Умела жить — только и всего.

— Странная ты какая-то. И про Виталия Петровича зачем-то….

Степанова не ответила. Встала, медленно направилась по дорожке к выходу. Валя вздохнула и пошла в другую сторону. Подумаешь — обиделась!

Я своим холостяцким мыслишкам

по ночам откручиваю головы

Лежу на кровати. Сейчас хорошо бы выпить черного кофе, какой пьет Великанов, или крепкого чая. Но у бабки Фимки чай спитой, брандахлыст. Хочу крикнуть: «Бабушка, завари чайку покрепче!» — и не могу. Карпухин не может кричать с перепоя, Карпухин с перепоя тих и безмолвен.

Напрасно выпил на дорогу, уступил знатоку вопроса Басову, который сам не пил и потому был щедр на советы.

Рукопись бросаю на пол. Хотел закончить стихи, но ничего не получается. То есть я их написал, но в стихи надо вдохнуть жизнь: сделать одновременно кровопускание и переливание крови. В медицине из этих двух манипуляций чаще нужна какая-нибудь одна, а в литературе — обе, иначе жизни не будет. Платон предлагал изгнать поэтов из будущего совершенного общества. Поэты бесполезны, полагал Платон. О Платон, ты не читал моих стихов!

Правда, я и сам не пойму, что у меня сейчас получается. Не то медовые стихи, не то бредовые. От носков мода перешла на поэзию — идут стихи безразмерные. Приходит покупатель в книжный магазин и просит: «Дайте мне что-нибудь безразмерное. Оно долго читается и нарядно выглядит». Ему дают сборник Виталия Карпухина «Лифты и липа». Автор стоит в стороне и наблюдает, как расхватывают его книжки. А потом проходит мимо прилавка, замкнутый и непостижимый, в ядовитом облаке цветочного одеколона.

Болит голова. Я открываю глаза и нахожу, что моя комната напоминает внутренность самолета АН-2. Ребристый потолок, на одном ребре кольцо для люльки. Маленькое окошечко, из которого видна собачья конура. Дверь тоже низкая: пригибаешься, как парашютист, и вываливаешься в бабкину половину.

Впятером они поместятся: трое сядут на кровать, один на стул, один на подоконник.

Глушко заходит в самолет последним, садится у двери. Он самый тяжелый и будет прыгать первым. За ним прыгнет Золотарев, потом по порядку Великанов, Зарубин, Карпухин.

Я сижу у кабины. Глушко не ощущает тяжести двух парашютов, а у меня лямки врезаются в лядащие бедра. Может, оттого и голова болит, от тяжести?

Гул в ушах. Самолет приближается к площадке приземления. Сидим вполоборота к двери. Лица зеленые и почему-то все улыбаются. Из кабины машут белым флажком. Правую руку обматываю резинкой, которая на вытяжном кольце, поднимаюсь вслед за Димой. Из кабины выходит человек. Зарубин говорит, что это Щапов. Пусть будет так, я знаю одно, что он должен открыть дверь. Саша Глушко сильно пригнулся. Он спокоен, и улыбка у него не такая зеленая, как у других. Впереди меня дрожит Зарубин. Ага, вот она, настоящая проверка человеческих качеств!

Гудит сирена — ее едва слышно из-за рева мотора. В хвостовой части самолета зажигается зеленый огонек. Щапов распахивает дверь и кричит: «А ну, кто смелый?»

Сашка отпихивает его плечом, прицеливается секунду, упираясь левой ногой в угол проема, и прыгает.

Крадусь к двери мелкими шажками. Придерживаю рукой запасной парашют. Если что, он меня спасет. В воздухе надо осмотреть купол и, если будет нужда, рвануть левой рукой кольцо запасного.

Зарубин спокойно садится на пол у двери. Я не успеваю ничего сообразить и прыгаю через его голову. Это запрещено, но попробуйте меня остановить!