Клад - Алан Георгиевич Черчесов

такой даровитый к преступным способностям? С той поры, как Манола-Занозу порезали, а Недялко в острог упекли на пожизненность, нам крамолой куражиться не с чего. Подлецов-то с лихвой наплодилось, да вот чтобы еще и профессоры – незнакомая слишком история. Не стыкуются тютельки эти с реальностью.

Понурил собрание Груйчо. Захандрили сельчане, а как сокрушеньем наохались, позвали бутылку на выручку. Захитрились меня обойти стороной, но корчмарь засопел неповадностью и прицокнул на рожи нахальные: дескать, совесть имейте, на Запряне скупиться не смей! У него за плечами лет больше забылось, чем у вас впереди не запомнится.

Как налили, я сразу рюмашку дном к стойке прижал, обнимаю любовно ей талию, близоруко глазами оттуда лакаю, а устам пересохлым лизнуть не даю: экономлю. Слышу, посуда за мной дребезжит потрясением. Оглянулся – то поп наш Евтим перхоту прогоняет из горла, к проповедности речи готовится.

– Ежели паства не против, освещу вам опасности спудные. По всему наблюдаю в скандальном событии вероломные козни треклятого дьявола. Отчего бы иначе терпели изъяны и протори люди не токмо поганые, но и безгрешные тож?..

Отследил нашу мнительность пристально, в победительный грохот откашлялся, эхом грозным от стен насладился и бровями узорно нахмурился. Потом продолжает баском назидание:

– Коли будем мы верой устойчивы и предъявим увертливым бесам незыблемость, одолеем напасть сообща Божьей милостью. Посему предложенье советую: зачинать расчищенье не с одноличных угодий, а с сокровенной крестом православным обители. Не прибравши хоромы Господни, как извести́ со дворов наших скверну раздольную? Сплотимся же, други, во имя Христа и земного приюта Его!.. Соскоблим бескорыстьем заразу с наделов церковных и около. Ибо так оно до́лжно. Аминь.

Вдохновились мы речью не шибко. Заместо приятия сердечного бормотанием мрачным окрысились: кому же охота, пусть даже за веру, в отхожестях чуждых горбатиться, да еще поперед своих собственных, в которых копаться и то никому неохота?

Повздыхал-повздыхал поп Евтим да и плюнул:

– А подай-ка нам всем, Трендафил, по стопарику. Оторви от души и от прибыли. Разве гоже из общей беды получать в черный час неудобную выгоду?

Пожеланье народ поддержал с оголтелостью. Да только куда там! Корчмарь кулачищи протер полотенцем и отпором Евтиму дерзит аккурат в хладнокровие:

– Не могу я идти против совести, батюшка. Эдак сам же меня епитимьей замучаешь. Лучше останусь служить на питейных позициях. Корчма – та же церковь, только обряд причащения другой.

Поп Евтим покраснел и ухмылкой ехидной смутьяна стращать надрывается:

– Это что ты такое городишь? Как взбрело тебе в лысину перед рясой моей богохульничать? Растолкуй нам, хапужник, с каких колобродств ты удумал паясничать?

Трендафил пожимает могутным плечом и громадиной тулова бычится, за насилием скрытным лезет лапой под стойку, гундосит медлительно:

– Разъяснение… мое… незатейное, – говорит, а сам там шныряет невидимо. Как нащупал тесак, удоволенно выдохнул и представляет попу рассуждение: – Люди в храмы заходят почто? Поделиться бездольем и скудными радостями. Точно так и в корчму. Ты, Евтимчо, их лечишь бальзамом псалмов и кадилом, ну а я – божьей искрой, в сосуд уколдованной, да еще прилагаю довеском свое заспасибное долготерпение. От тебя ждет народ утешительства, а когда не находит в достатке, добирает его через рюмки в моем заведении. К тебе и ко мне преподносят товаром свои упования, только в придачу к мечтаниям светлым сюда волокут и скабрезные речи, и злобу звериную. Опьяняются ею – и сразу в корчму, чтобы пьянством ее облапошить. Неужто же эти размены не стоят разменной монеты? Стоят, конечно! Ну а я с тех разменов на скромную сдачу живу. Так с чего бы мне, отче, поощрять в человечестве алчности? И какого рожна растлевать дармовщиной моленников? Буде так поступлю, уподоблюсь я ханжеством прихвостню дьявола, нет? Сдается мне, взбалмошным кличем своим ты проверить решился мое благочестие. По-другому издевки твои понимать не рискую.

Законфузился поп, завозился клешней по столу и бубнит:

– Нет так нет. Настоянием тебя допекать нам нужды не приспичило. Прояснились воззрения твои, только все же ты, братец, тогось… Не мухлюй. Копотливей слова подбирай. Чай, корчма – не господняя церковь, а даже примерно напротив – господняя боль.

Трендафил уточняет:

– Заодно исцеленье от боли детей Его страждущих, нет?

На том и почокались.

Токмо градусом выдохнули – зарычало мотором в окне, подкатило поближе, бухтением заглохло и дверцами хлопнуло. Мы поглядели вопросом на выход. Сперва Детелинчо в проеме означился, а следом врасшатку и наш говновоз вырастает, левым глазом навроде поддатый уже, но вторым еще зоркости держится.

– Кто не в курсе, – ковыляет бухим языком Детелинчо и тыкает пальцем в приятеля, – вот Григоров Флорин, как на блюдечке. Доставлен в комплекте с приемно-отсосной машиною. С ними транспорт колесный и бочка. Разрешите сдать в руки.

От обоих аптекой разит. Натурально, ментовки до самых макушек наклюкались.

Кмет прогнулся навстречу, раз восемь им руки пожал и хлопочет стеснительно:

– Может, давайте сейчас и приступим? Или есть перед тем изволения?

– А то! – хулиганит Флорин, сам уж и локти скрестил перед грудью для важности. – О своих предпочтеньях желаю уведомить. Поимейте в виду, что расчеты я строю не метром кубическим, а добычным в моих интересах повременным методом. Как по сделке столкуемся, так и возьмемся выкачивать ваши излишества.

– А вы, извиняюсь, объемы прикинули? На такие объемы бы скидочку…

– Три процента – не больше, – обрубает Флорин. – Только в двух экземплярах. У меня формулярчик имеется.

Насилу убрались. За ними зеваки базаром рванули. Для устоялости сведений, указую на них поименно: Додю Величков, Ивайло Чепилски, Закарий Станишев, Страхил Светлозаров, Трындю Хрусанов, Чочо Шипчанов, Чочо Киряков и Чочо Невенов, туда же и Шмулю Станоев, Спасьян Спиридонов… Вот тебе первый десяток. Погоди-ка, по новой на пальцах загну: Василко Василев, Гыдю Паунов (хотя Гыдю, кажись, загостился в корчме на подслушку небрежностей наших, так что прохвоста назад отгибаю), Рахим-стеклорез вместе с сыном Мюмюном и пасынком Руждием – эта троица точно, а еще Муравей Караманов, Паисий Даскалов, Кеворк Казасянов, Баграт Демирджян, Карапет (его шурин), Филатей Пападопуло… Ага, уже двадцать… Фытю Узунов, Топалко Радмилов да шестеро братьев Блатечки. К ихней шайке приплелся и Тенчо Оторва – даже дружок мой ближайший, и тот не сдержался солидностью!.. Три десятка, не меньше. Зато тесноту в помещении нам впополам разредили, еще и смекалкой пространство удвоили: как говорится, дурак вышел, а ум не ушел.

– Ни хрена у плюгавца не сладится, – предрекаю я катавасию. – Увязнет в излишествах наших своей хитрожопостью.

Трендафил подкрепляет:

– Неподъемно ему допотопностью техники конкулировать с нашей разливностью. Грандиёзы не те. Все равно что оспаривать кукишем кару небесную. Верно я хожу мыслью,