Клад - Алан Георгиевич Черчесов

Поп Евтим не приветил сравнение смелое.

– Иногда, – говорит, – дабы черта спугнуть, довольно бывает перстом шевельнуть. Главное – веровать, дело известное.

Не созрели еще мы ответами, как гонец Детелинчо Заимов в беседу протиснулся, что-то промямлил, потом хохотнул, приласкался кудрявостью к стойке, и – нате вам фокус! – захрапел невоспитанно мятными бульками.

Когда над мальцом оторжались, я затравку корчмарю подсовываю:

– Ишь, Трендафил, как ментовка твоя ухайдакала парня. Видно, градус в ней истинный, злющий. Так и тянет проверить нектарку придирчиво.

Шутковал я, конечно, но в подкладке у шутки надежду лелеял. Ага! Перетопчешься. Накося выкуси! Не поддался корчмарь на крючок, осудил мой порыв распеканием:

– Дед Запрян, не балуй. Выканючивать выпивку даже обшмыгу не красит, а с твоей стороны так и вовсе – одно неприличие. Человек ты, вестимо, не щедрый, но и не жадный, как будто, до полного свинства. Коли так, соответствуй сединам и не роняй в нищету состоятельность возраста. Хочешь выпить – монету гони. А жалеешь монету, водой наливайся из крана, я хоть сколько тебе нацежу.

Рассердил меня скряжник своим нареканием! Иль не знает, что мне организьмом не выжить, коль за каждую стопку ему возмещать из карманов, нуждой до кальсон одырявленных? Не моя в том вина, что бутылка ракии мозгу мою в плен не берет, а токмо щекочет изжогу под ложечкой.

Было время, забавой себя я морочил: как занесет в Дюстабан лизитёра, вызывал его меряться пьяными силами. Кто кого перепьет, тот другого деньгами и платит. Вот когда отводил Запрян душу! Чем здоровей попадался дуэльщик, тем мне удойней.

Раз приехал бугай из Бургаса: двухметровый детина. На себе еще пузо привез, воооот такое казанище! Твердое, в дульку пупком. Страшновато мне стало, Людмилчо, поражением сбыточным трепетно. Богатырский помет, да и только! Подавлял меня массами явственно и возбуждал мне в груди колебания. А Дафинка мне уксусом в рану и шпарит:

– Сбезобразит тебя он, Запрян. До могилы допьет – не заметит. Ну а ежели милостью Божьей не вымрешь, поперек всех увечностей выживешь, от корчмы будешь козликом драпать. Для себя я при всяком раскладе убытков не вижу. Оттого нагнетать возражений напрасно не пробую. Да и разве волшебница я, чтоб отвадить тебя от ракийных моро́к! Ведь тебе этот яд слаще статей моих и бодрее моих же побоев. Посему я в злорадном настрое предаюся любой непреложности. Иди и упейся, а там поглядим, что, да как, да куда. Вот такой мой тебе белый флаг.

Бередила геройство во мне ужалением. Подстрекала подначкой на подвиги ратные, а когда вспетушила приемлемо, проводила знамением крестным на схватку с верзилою…

Поначалу в корчме я чуток буксовал, отвлекался на каждую зрятину. У жлоба же со старта пошло как по маслу: хлещет, будто там не ракия, а воздух лесной. Трендафил наливает нам вровень – всегда до покромки стакашка, – сам же в украдку ворочает глазом: дескать, воюй до упора.

Слово за слово, рюмка за рюмкой, смешок за смешком – наконец и меня отпустило, отношением к жизни расслабило. После двенадцатой стопки во мне приоткрылось на щелку дыхание, вороватость из сердца куда-то потаяла, за пятнадцатой рюмкой снутрей каблучками по ребрам затуркало, а после двадцатой я ожил совсем и пошел с чужаком на была не была.

Угощались мы в смак до четвертой бутылки, а на пятом снаряде, гляжу, мой бургасец волдырит кадык, разбухает щеками, надсадно сопатится – так пыхтит, что как будто агонией стонет… Думаю, вот оно, близко победушка. Ан нет, не сдается упрямец, хоть сам уж на рюмку не может смотреть, отвращеньем на ощупь терзается. До седьмой продержался настырностью, но уже на середке бутылки сковырнулся и на пол порушился. На полдня и на ночь, почитай, обезглавился. Там, в корчме, и продрых под замком, только утром водой окатили, кое-как растолкали пинанием. На прощание выдали пива на путь восвоясный. Покидал нас убытчик печально-счастливым: во‐первых, все деньги на пойло спустил, но, с другой стороны, хорошо, что не умер…

Я к тому, что со мною в питье воевать – незавидная участь, умотная, великанам заезжим – и тем неподсильная. Сколько выиграл боев я, сейчас не отвечу. Может, сотню, а может, поболее. Но спроси хоть кого, подтвердят: едва ли не всех одолел я застольным нокаутом.

По таким временам Трендафил-стрекулятник Запряна повыше ценил! Оборот поднимал на моем удовольствии. Замечательно ладили бизнесом. Но потом разнеслась моя слава торнадой до самого Сливена. Затащила меня в щекотливость, не спросясь, в знаменитости вывела. Никто не желал уж тягаться со мной одаренностью, потому как сквалыжное племя болгары, на рисковые ставки прижимисты! Чужеземцы, слыхал я, другие. Тем подавай колориты, носийные[13] пляски, забавности разные, ну и платят они торовато, без доморощенных скупостей. Только откуда у нас иностранцам-то взяться, скажи? Где там мир, где страна, где София, где Пловдив, а где – Дюстабан, позабытая картой засклупина! А в засклупине той недоходною славой своей прозябает Запрян Божидаров… Так что таланты, Людмилчо, полезней зарыть под молчок и хранить в темноте до пришествия нужного случая. Вот на чем обчекрыжился я! Слишком выполз талантом наружу…

С той славно-бесславной поры серьезной удачи мне не было долго – лет тридцать. И корчмарь это все очевидел, оттого и подмогой сочувствовал. Иногда под шумок из заказов чужих подливал, как подельник подельнику бывшему. Отношения наши не портились. Потребляли мы их осторожно, разборчиво. Лишний раз я ему не моргал, да и он не базулил меня подношением, клиентуру свою не раздразнивал. Потому-то обида меня всколыхнула, когда Трендафилчо упреком прижал. Сижу и внушаю себе: ничего! Недолго копить барыши стервецу. Самое большее – день или два, покамест к болотам навозным сюда не нагрянет комиссия. Карантином запрут и подсобку замко́м опечатают. А потом дезинфекциям лавку подвергнут, замучают жмота проверками. Вот где будет мое Трендафилу возмездие!

А корчмарь точно чует:

– Ты, Запрян, не бушуй. Подкосили терпежность мою безысходности. Не люблю я, когда объяснения пакостям нету. И ведь знаю, что слеплены мы из неважного теста, а все равно удивляюсь: ну почто бы карать нас судьбе измывательством? Может, мы и уродцы, но как-то с ее стороны некультурно – бичевать насмехательством всех что ни попадя. Милосердие где? Тут ведь штука какая: коли нету для нас милосердия, бога тоже как будто бы нету. Доверяться ему я не так чтобы верую, но и как-то не хочется вовсе лишиться возможности, нет? Оттого, – говорит, – угнетаюсь нахмурными думами: не иначе, знамение вышло. По-другому, с чего б это нам изгваздало парцеллы[14]? Установишь причину,