Нить - Виктория Хислоп

Одна из городских газет уже несколько недель подогревала антисемитские настроения, и поглазеть на то, как молодых евреев заставляют делать дурацкие упражнения на полуденном солнцепеке, собралась целая толпа, включая самых респектабельных горожан. Раздавались подбадривающие хлопки и издевательский свист, словно им еще мало унижения.

Несколько часов пришлось давать это представление для собравшейся толпы – без воды, без отдыха, на жарком солнце. Через четыре часа лысую голову Иакова напекло, его вырвало, и он потерял сознание. Спустя час он так и не пришел в себя, однако никому из друзей не позволили прийти на помощь. В конце концов двое солдат бесцеремонно оттащили его в сторону за ноги, а когда Исаак попытался протестовать, на него спустили собак. Толпе это, очевидно, понравилось. Чем больше жестокостей и унижений творилось у них на глазах, тем громче они свистели и улюлюкали. Когда христиан живьем скармливали львам, это, должно быть, и то так не услаждало ревущий сброд. Наконец зрелище прискучило даже самим мучителям, и евреев, большинство из которых еле держались на ногах, собрали в кучу и загнали в грузовики.

На следующее утро Исаак и его товарищи, которым удалось остаться вместе, оказались под Ларисой, на юго-западе от Салоников. Иакова с ними не было. Он умер, не приходя в сознание.

Вот тут-то и началась настоящая пытка. С этого дня по десять часов ежедневно они трудились без отдыха, под безжалостным солнцем и неустанными атаками комаров. По ночам, когда они засыпали, свирепые насекомые продолжали свое дело, и через две недели у многих появились симптомы малярии. Но и тогда им не дали передышки: надзиратели поднимали их с постелей каждое утро и гнали на работу. Раз или два местные крестьяне отваживались принести немного еды или одежду на смену, но это были единственные проблески человечности. Многие падали у ног надзирателей, и те толкали бесчувственные тела прикладами, чтобы проверить, не удастся ли выжать из них еще час работы. Только смерть давала право ее прекратить.

Когда уже четверо из их маленькой сплоченной группы умерли, не вынеся зверств немцев, двое начали поговаривать о побеге.

– Все равно нам здесь гибель, так уж лучше попытать счастья!

– Вы же не знаете, вдруг нас отпустят домой, когда работа будет сделана, – сказал Исаак. – Да и пристрелят вас, если попытаетесь бежать.

– Так они же не увидят…

– Это еще не известно! Только всем нам хуже сделаете.

Возле их самодельной палатки постоянно дежурил охранник, но они всегда чувствовали, что их язык – это убежище, где их не достать. Для немцев ладино был просто потоком бессмысленных звуков.

В Салониках тем временем бушевали споры. Пока Исаак каждый день смотрел, как падают и умирают его соотечественники-евреи, вдалеке вдруг забрезжила надежда на освобождение.

Еврейской общине предложили выкупить рабочих и назначили цену в три миллиона драхм. В отчаянии люди принялись собирать деньги.

Тогда было сделано еще одно предложение. Вместо того чтобы пытаться собрать эту неподъемную сумму, еврейская община могла расплатиться, отдав свое кладбище. Муниципальные власти давно мечтали прибрать к рукам этот большой и ценный кусок земли в самом центре города, и теперь у них появилась такая возможность – за кладбище назначили ровно ту же цену, что и за выкуп.

Еврейская община пришла в волнение. В мастерской Морено, где у большинства рабочих на этом древнем историческом кладбище были похоронены родственники, кипели слезы гнева и обиды.

– Но память наших предков дороже любых денег, – возмущался один из пожилых портных. – Этого нельзя допустить!

– Там некоторым могилам уже больше пятисот лет!

– Ну, знаете, те, кто там похоронен, уже умерли, а мои сыновья еще живы, – возражал другой, у которого сразу троих сыновей забрали в трудовые лагеря. – О каком выборе можно говорить?

У каждого была своя точка зрения, и все были по-своему правы.

Катерина заметила, что кирия Морено каждый раз находит предлог, чтобы выйти из комнаты, когда там заходят эти разговоры. Раз или два Катерина выходила следом и видела, что хозяйка тихо плачет в кладовой.

– Каждый раз, как подумаю об Исааке, у меня такое ужасное чувство, что я его больше никогда не увижу, – говорила она. – И тут нам дали возможность вернуть сына, а люди против!

Катерина обняла кирию Морено и прижала к себе.

– Не могу их слушать, – пожаловалась Роза. – Элиасу я ничем не в состоянии помочь, так хоть Исаака бы увидела.

– А от Элиаса никаких вестей? – спросила Катерина, надеясь хоть что-нибудь узнать.

– Никаких, – ответила Роза. – Но говорят, почти все партизаны в горах, должно быть, и он там. И Димитрий с ним, наверное. А погода опять меняется, да?

– Снег. Да. Я слышала, там уже снегопад был.

Пожилая женщина кивнула, и какое-то время они сидели молча. Кирии Морено хотелось собраться с духом, прежде чем возвращаться к остальным. Катерина думала о Димитрии. Она содрогнулась, представив, как он там, зимой, без еды, без теплой одежды.

Споры по поводу кладбища не утихали, но в действительности выбора у евреев не было. Муниципалитет уже набрал рабочих, чтобы срыть его, и в декабре более трехсот тысяч могил, в том числе и тех, где лежали великие раввины и учителя, были уничтожены. Родственники бросились туда, надеясь вывезти останки своих близких, но почти все опоздали – кости уже раздробили, золотые зубы вырвали. Повезло лишь немногим, они успели спасти своих покойных родных и позже перезахоронить на новых кладбищах, в восточной и западной частях города.

Мраморные памятники вывезли на продажу – потом они оказывались на фасаде какого-нибудь здания, а то и под ногами вместо тротуарной плитки. Морено, как и большинство других евреев, были вне себя от горя, когда увидели, как надругались над историческим и священным для них местом. Окажись оно в эпицентре землетрясения, и то пострадало бы меньше. Это была катастрофа.

Однако через несколько дней слезы горя сменились для Морено слезами радости. Тощий, как скелет, человек появился на пороге их дома. Это был Исаак. Кости сотен тысяч мертвецов обменяли на несколько тысяч едва живых.

Начался 1943 год, и голод в стране еще усилился.

Это стало главной заботой для всех жителей Салоников.

Мастерская Морено сумела сохранить всех оставшихся работников (помимо Иакова, еще трое умерли в трудовом лагере), но работы стало мало. Немцы больше не приходили заказывать костюмы, и даже состоятельные горожане («Наверняка сплошь коллаборационисты», – прибавляла кирия Морено) не могли достать тканей на новую одежду. Константинос Комнинос так взвинтил цены, что они были по карману только самым богатым.

Одной из очень немногих женщин, кому по-прежнему шили новые платья, была Ольга. Не столько от недостатка еды, сколько от тревоги за сына она еще сильнее, до болезненности исхудала. Кто-то, может быть, и принимал эту худобу за элегантную стройность, но под дорогим крепдешином торчали кости – в точности так же, как и у самых обездоленных бедняков. Теперь ее муж приглашал в гости немецких офицеров, и когда они сидели за столом, аппетит у Ольги пропадал окончательно.