Доизвинялся - Джей Рейнер

Не важно, что последние несколько месяцев я к какао-бобам не притрагивался. Внезапно мне отчаянно их захотелось: мне хотелось покрытых шоколадом калабрианских фиг и трюфелей из белого шоколада; мне хотелось черных долек «Валорны» и винного желе из «L'Artisan»; мне хотелось «Мадагаскарской ванили» из «Шоколадного чердака» и восхитительных плиток сливочного «Линдта» и даже огромных, жирных батончиков «Молочного Кэдбери». Мне хотелось всего, хотелось сейчас, но я знал, что если хотя бы долька попадет мне на язык, если я попробую всего лишь крошку, то умру. Пока я кружил по свету в моем «Гольфстрим V» и позировал перед камерами, пока я ел икру с ладони моей (теперь бывшей) подружки, мое тело всерьез присмотрелось к тому, кем я был, чем я был и что я делал, и, как мой брат, сказало: «Нам не нравится, кем ты стал. Совсем не нравится».

Выход один и вполне очевиден. Я поднял трубку и набрал номер Макса.

В Абхазии, входящей в состав Грузинской демократической республики, есть внушительные горы, прекрасные пляжи, но ни одного приличного ресторана. Если вы туда приехали, то только не ради обеда. Это не всегда было так. Абхазия притулилась к русской границе, и в старые времена раскормленные коммунистические бонзы приезжали сюда из Москвы в отпуск на побережье Черного моря, где им подавали морского окуня на углях, тяжелые грузинские вина, а они тем временем строили глазки прославленно хорошеньким официанткам, всегда готовым услужить партии. Потом Советский Союз рухнул, как очередной замок на песке, и началась резня. Абхазцы потребовали независимости от грузин, на которых столько десятилетий назад их насильно женили, и туристический бизнес чудовищно пострадал. Угли в жаровнях остыли, рестораны закрылись.

Сегодня в Абхазию приезжают только миротворцы или менеджеры нефтяных корпораций в окружении толстошеих телохранителей, потому что в конце девяностых годов эту землю постигла еще одна напасть: на прибрежном шельфе обнаружили нефть. До этого открытия Абхазия была лоскутным одеялом пляжей, гор и этнической напряженности. После она стала лоскутным одеялом пляжей, гор, этнической напряженности и денег. Когда грузинское правительство передало права на разработку нефти московской корпорации «Кавказ Нефтегазодобыча», отчасти принадлежавшей русским миллиардерам со связями в Кремле на высшем уровне, сепаратистские абхазские формирования ответили захватом небольших групп работников гуманитарных организаций. Их главари утверждали, что не видят другого способа привлечь внимание международного сообщества к этой вопиющей несправедливости. Целого народа лишают того, что принадлежит ему по праву рождения, говорили они. Позже они заявили, что из-за халатного управления месторождениями «Кавказ» отравляет озера и почву, а для подавления недовольства используются свирепые частные охранные фирмы. Они писали скорбные народные песни о своей беде, и в Лондоне небольшие театральные труппы устраивали вечера с чтением стихов и пением песен, вся выручка от которых отправлялась на счет «Кампании за свободную Абхазию». Судя по всему, эти театральные постановки были исключительно длинными и скучными.

Со временем «Кавказ Нефтегазодобыча», разумеется, признал, что придется чем-то поступиться. Затраты на охрану нефтепровода к побережью становились непомерно высоки. Компанию то и дело упоминали в вечерних новостях, причем выставляли далеко не в лучшем свете. Вечера поэзии и песен перекинулись на Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Париж. Скоро пройдут премьеры и в Берлине. Последний глава корпорации заявил, что неблагоприятное освещение деятельности компании в прессе вынуждает их действовать. Теперь я понимаю, что это меня и погубило. Без интереса прессы ничего не произошло бы.

Мы назвали себя «Олсон, Ращенко и Бассет». Я их предостерегал, что из-за сокращения «ОРБ» мы станем похожи на кучку дешевых мистиков, но это не имело значения, так как пресса окрестила нас «Жалкое Дело», и прозвище прилипло. У нас было три офиса. Макс работал в Вашингтоне, Ращенко обосновался в Москве, а я отправился в апартаменты с прислугой возле фешенебельной лондонской площади Белгравия.

Возвращение домой оказалось малоприятным. Когда мне было лет десять, мама позволяла мне свободно путешествовать по городу. За крохотную сумму (даже для меня, даже тогда) я мог купить билет, который давал возможность целые сутки кататься на той или иной линии красных автобусов, и я проезжал маршруты целиком, просто чтобы посмотреть, куда они приведут. Иными словами, я добирался до Лондон-Бридж[38]или Вулидж-Арсенал,[39]даже если дорога туда была интереснее местности в конце. После смерти папы она лишила меня этой привилегии, словно боялась, что, оставшись без присмотра, я просто исчезну и уже никогда не вернусь. Жизнь стала ненадежной, и она не доверяла ей заботу обо мне.

Теперь, после стольких лет, мысль о том, чтобы кануть в небытие, показалась вдруг привлекательной. Мне хотелось прошмыгнуть в Лондон незамеченным. Мне хотелось разговаривать с матерью по телефону из неизвестных мест, стать вольным духом, существующим лишь как голос в трубке. Разумеется, это была несбыточная мечта. Есть матери-наседки, а есть такие, которые неотступно присутствуют в мыслях своих сыновей, а не наоборот, и я знал: чтобы изгнать ее из моих виноватых мыслей, придется ее навестить. В конце концов, сыновья всегда возвращаются к мамочке, хотя бы на чашку чая.

Раз в несколько дней я ездил на окраину, погружаясь в знакомый запах лаванды в ее доме, который, как только папы не стало, быстро сменил резкий привкус бульона. Я рассказывал ей, чем занимаюсь, и ей всегда удавалось сделать заинтересованное лицо, хотя большую часть новостей она знала из газет. Такова, на ее взгляд, странность моей новой жизни. В прошлом она знала, чем я занят, читая мои ресторанные рецензии. Теперь она следила за моими успехами по заголовкам. Я спросил, не разочаровал ли ее (сыновьям всегда не хватает родительского одобрения), а она рассмеялась и сказала, что хочет лишь того, чего хотят все матери: чтобы ее ребенок был счастлив, «хотя я не уверена, что сейчас ты так уж счастлив, милый». Я ответил, что стараюсь.

Позвонив Люку, я попросил его со мной пообедать. Он согласился, но с условием, что платить буду я. Еще он выманил у меня обещание заказать бутылку возмутительно дорогого вина. Это казалось разумной платой, поэтому я выбрал по одной из моих кредиток все – на нечто известное, французское и выдержанное, а потом еще на бутылку, пока не напился достаточно, чтобы сознаться в своих грехах.

– Боюсь, в Нью-Йорке я вел себя немного… по-свински.

– Не просто по-свински, а как распоследняя свинья.

– Э?…

– Распоследняя свинья, дружок. Стопроцентная.

Я был слишком пьян, чтобы отвечать в том же духе, но смысл его слов признал. Приятно было сидеть в лондонском ресторане и слушать, как над тобой измывается младший брат.

Он сказал, что Линн кого-то себе нашла, поэтому я не стал ей звонить, хотя испытывал голод по звуку ее голоса. Еще мне хотелось поговорить с Дженни, и иногда, когда было уже поздно и в офисе скорее всего никого нет, я набирал ее венский номер, просто чтобы послушать спокойное и деловитое сообщение на автоответчике. Многие годы я знал, что всегда есть женщина, с которой я могу поговорить. Мои отношения с Линн были одной длинной беседой. Так же было и с Дженни, и я всегда считал, что, разговаривая с ними, я становлюсь лучше, чем мог бы. Теперь оба диалога оборвались, и в результате я нравился себе еще меньше.