Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант

И за «Орландо», и, спустя четыре года, за «Флаша» взялась с пылкостью, «без предварительных раздумий». «Флаша», как и «Орландо», предполагала закончить за месяц, от силы за два, однако и на этот раз процесс непредвиденно застопорился; спустя два месяца после написания первых страниц Вулф отмечает в дневнике: «Никак не заканчивается… Всё время хочется “Флаша” ужать, сделать более цельным…».

И опять ругает опостылевшую книгу. «Орландо» (не героя, а замысел, идею) называла, как мы помним, «уродцем». Вот и «Флаша» именует «глупой книжкой». «Правлю глупую книжку “Флаш”», – записывает в дневнике 28 апреля 1933 года, через полгода после начала работы над повестью. Решила, как и в случае с «Орландо», писать просто, коротко, весело, удовольствия ради – а теперь досадует, что получается «глупая книжка». Сомневается, получилось ли у нее что-нибудь путное.

Читательский успех «Флаша» доказывает, что – получилось. Впрочем, как мы уже не раз убеждались, к успеху у читателей Вулф всегда относилась с недоверием и часто со скепсисом: «Будут говорить, что книга “очаровательная, изящная, женственная”; она станет популярной».

Как бы то ни было, «Флаш» – если не лучшая, то, во всяком случае, самая, наверно, популярная, самая читаемая ее книга. Написанная с любовью к «герою»: в доме Стивенов-Вулфов всегда были собаки. Неслучайно члены и друзья семьи во все времена называли друг друга именами зверей. Для Ванессы и сэра Лесли Вирджиния, как уже не раз упоминалось, была «Козочкой», для Тоби – «Обезьянкой», для Вайолет Дикинсон – «Воробышком», для Леонарда – «Мартышкой», а Леонард для Вирджинии – «Мангустом».

С любовью и смехом. Как и «Орландо», «Флаш» задуман как шутка, пародия; мы помним, что этим жанром Вирджиния Стивен увлекалась с младенчества. Самой Вирджинии, по крайней мере, история собаки по имени Флаш казалась необычайно смешной. Джон Леманн вспоминает, как она пересказывала ему содержание «Флаша»: «заливалась истерическим хохотом, покраснела, по щекам лились слезы, изнемогала от смеха».

И смеется автор не над Флашем, а, как и в «Орландо», над жанром. Даже жанрами – биографии и романа воспитания. По стилю – многословному, эпически бесстрастному – жизнеописание кокер-спаниеля очень напоминает биографию какой-нибудь ныне забытой, а некогда примечательной личности, представителя знатного рода; нечто, так сказать, из семейного архива. Причем с первых же строк: «Всем известно, что род, к которому принадлежит герой нашего рассказа, – один из древнейших. Неудивительно поэтому, что и происхождение имени теряется в глубине веков»[165].

Вирджиния Вулф очень точно, можно сказать, виртуозно воспроизводит особенности этих двух жанров. Воспроизводит и вышучивает. Тут и «научно обоснованное» происхождение золотистого кокер-спаниеля. И уходящая вглубь веков история его предков. И столь свойственные традиционным жизнеописаниям досужие рассуждения о том, сколь неудачны «все попытки установить точный год рождения Флаша». И даже, как и положено в солидной биографии, – список источников, правда, весьма скудный, за что автор приносит читателю свои извинения. А также – пространные примечания со ссылками на «авторитетных» специалистов, длинными цитатами из переписки Браунингов (какой викторианский роман без эпистолярных вкраплений!), сомнительными выводами и обобщениями вроде пародийно-риторического: «Как сказывается на собаках дух эпохи?» Налицо расхожий пародийный прием снижения: человек, к тому же представитель знатного рода, подменяется собакой.

Имеются в повести и патетичные лирические отступления в духе Диккенса: «Прогуляйтесь по этой улице; вглядитесь в эти дома; подумайте об их неразличимости».

И душещипательные любовные объяснения:

«– Как вы думаете, смогу я Вас увидеть через месяц, через два месяца?»

– Да, я увижусь с Вами, когда теплые дни слегка подкрепят мои силы…»

И рассказ о детстве и отрочестве героя; рассказ, написанный и выстроенный так, что читатель иной раз забывает, что речь идет не о человеке, а о собаке, – Флаш ведь «чуток к человеческим переживаниям».

Вирджиния Вулф, впрочем, время от времени «обнажает прием», напоминая читателю, что он – участник пародийной игры: «В интересах истины мы вынуждены признаться, что… мисс Барретт была никак не нимфой, но бедной больной; Флаш не был поэтом, а был рыжим кокер-спаниелем».

После подобного «срывания масок» пародия, как это обычно и бывает, вновь вступает в свои права.

Как и полагается герою романа воспитания, кокер с карими глазами, «ошеломленным взором» и «стройными ногами в пушистой бахроме» влюбляется; «свой факел зажгла любовь», – комментирует автор, попутно издеваясь над заезженными, псевдопоэтическими метафорами любовных романов. Испытывает муки ревности: любимая хозяйка предпочла Флашу «какого-то» мистера Браунинга, да еще рядом с ней в скором времени стало «мяукать и трепыхаться что-то неприличное». Проходит, точно Дэвид Копперфильд или Вильгельм Мейстер, через годы учения. Странствует – вместе с хозяйкой переезжает из Лондона в Италию, где все собаки «не поймешь что такое». Страдает – попадает, подобно Оливеру Твисту, в воровской притон. Рефлексирует: «Любовь – это ненависть, а ненависть – это любовь». Тяжело переносит социальное неравенство, о котором прежде не подозревал: «Одни собаки ходили на поводках; другие рыскали сами по себе». Становится жертвой «безжалостного и неотвратимого рока», что, впрочем, не мешает ему, прирожденному оптимисту, радоваться жизни: «Со всей живостью своей натуры он поддавался большинству удовольствий и некоторым вольностям, естественным для его пола и возраста». И, наконец, благоденствующий, всеми любимый, отходит в мир иной. Финал повести, опять же в соответствии с законами жанра, – элегический: «Что ж, он свое пожил. И не завидовал молодым».

Миссис Барретт-Браунинг, естественно, занимает в жизни Флаша самое главное место, но ведь и Флаш в жизни первой поэтессы Англии значит немало: она его безудержно хвалит, ругательски ругает, ужасно за него волнуется, трогательнейшим образом о нем заботится, бесстрашно и решительно вызволяет из беды. Они, пишет автор про кокера и его хозяйку, «расколоты надвое, но вылиты в одной форме», и задается риторическим вопросом: «Не дополняли ли они тайно друг друга?» Можно поэтому сказать, что Вирджиния Вулф пишет двойную биографию – не только Флаша, но и миссис Барретт-Браунинг.

И тем самым добивается дополнительного комического эффекта: судьба спаниеля и четы Браунингов, крупнейших английских поэтов xix века, нерасторжима, биография Элизабет Барретт-Браунинг и Роберта Браунинга словно бы пропущена через восприятие золотистого кокера, с ними и тесно связанного, и разъединенного. Связанного привычкой и взаимной привязанностью. Разъединенного решительным несовпадением интересов: в Италии миссис Браунинг проявляет интерес к Великому Герцогу, Флаш – к пестрой спаниелихе. Иным постижением действительности, мира вещей в первую очередь: «Это огромное, возле окна, было, надо думать, шкаф». Реакцией на новые приметы и обстоятельства жизни: «Из дыры в стене на него, дрожа языком, блестя глазами, смотрел другой пес». И то сказать, дом прежней хозяйки Флаша мисс Митфорд на Третьей Миле отличается от дома мисс Баррретт на Уимпол-стрит, где «разлит державный покой», ничуть не меньше, чем обстановка в квартире столяра Луки Александрыча – от обстановки в доме таинственного незнакомца в «Каштанке».